Я открыл портсигар и обнаружил в нем десятка полтора старинных дореволюционных папирос с желтыми мундштуками. Курить эти папиросы было невозможно – табак зацвел и зеленел плесенью… Я положил папиросу обратно.

– Спортились? – равнодушно спросил хозяин и зевнул. – Что ж… давно лежат… Как вас звать-величать?

Я сказал.

– Так… Вот. стало быть, слушайте, Егорий Александрович. Годков вам будет от силы два десятка с пятеркой. Ну, может, с восьмеркой. И выходит, вы мне вроде внук… Понятно? Так слушайте и не перебивайте. Кто вы такой есть? Вы есть – власть! Следователь! – он поднял к потолку черный, похожий на сучок, указательный палец. – Большие права тебе отпущены! А кому много дадено, с того много и взыскивается. Понял?!

Голос старика становился все строже, а глаза так и сверлили.

– А как ты себя оправдываешь? Первое: едешь сам-один на уросливом коне, с которого весь район смеется. Кучера-повозочного с тобой нет. Это не диво, что ты, скажем, сам сумеешь коня запречь и распречь, и приставить, и обиходить. Это тебе не в прибыль, а в убыток. Народ в тебе не ямщика хотит видеть, а власть! Умную, строгую. Одно слово – следователь!

Меня снова охватило раздражение.

– Послушай, Онисим Петрович…

Но старик перебил:

– Зови, коли любо, и дедкой. Здесь мы с тобой – сам-друг. У меня безлюдно.

– Слушай, Онисим Петрович, – настойчиво продолжил я, – пойми, что следователь-то я не царский, а народный!

– Вот и именно! Тебя народ возвысил. Народ! Так ты это чувствуй! А о царских-то после поговорим… Дале: приехал ты к нам в Маргары. В сельсовет не заявился, а свернул бог знает куда, к какой избе. – Старик выпрямился и грозно сверкнул глазами. – А ведомо тебе, что в той избе царский полицейский урядник и колчаковский прихвостень проживает? Микешин фамилия. Простила его советская власть. Посидел, посидел, да и цел остался. Только что лишенец… И мерин рыжий – евонный бывший. Нацализировал РИК. Вот и выходит, что ты не на советскую власть, а на мерина полицейского, как бы сказать, оперся… Он и завез тебя куды не след народному-то! Эх! Бить бы тебя, да сам большой вырос!

Он вздохнул и смолк, а я сидел – словно по голове дубиной хватили. От прежней брыкливости моей не осталось и следа. Я не смел поднять глаз на старика. В классово-расслоенной деревне тех лет «гостеванье» советского работника в доме лишенного избирательных прав – «лишенца», как тогда называли, было чуть ли не равносильно политическому предательству. Вот уж действительно доверился полицейской скотине, черт побери!

– Ты, поди, партейный? – добивал старик.

Я еще больше опустил голову.

– Не клони головушку, не печаль хозяина, – потеплевшим голосом сказал Онисим Петрович, – слушай и вникай. Третья твоя вина: шутки-прибаутки разводил, с девками несурьезно балагурил, никдоты мужикам рассказывал… Я под окошком стоял. Слышал…

Я встрепенулся.

– Ну, здесь-то какая беда, Онисим Петрович? Ведь я сам – плоть от плоти, кровь от крови…

– Верно. Человек ты народный. И плотью и кровью. Видать… А особо должностью. И народа, конешно, чураться не должон. Пришел к тебе кто за советом там, аль за справкой – не чурайся, не гордись, расскажи все, как есть, какой закон к чему и так и далее… А вот никдоты рассказывать по твоей должности не положено. Сегодня ты ему похабный никдот, а завтра он тебя матом обложит. Понял? Или возьмем портфель, опять же. Нешто это можно, чтобы портфель – и под стол бросать? Ведь в нем, в портфеле-то, может, жизнь человеческая! А ты – под стол! Понял?

Да, я все понял! Было стыдно, как нашкодившему мальчишке. А беспощадный старик все бил и бил.

– Рази ж можно так, чтобы жизнь человеческую пинать ногами?! Или взять водку: сегодня ты с Микешиным выпил. И за советскую власть. Я ведь слышал под окном… Микешины, они, брат, всегда за советскую власть пьют… У-ух, гады! А завтра он тебя перед всем районом опохмелит: дескать, пьяница следователь. Не успел раздеться – водки потребовал!

Ох, и прав был мой седой обличитель…

– Такое дело… А теперь скажу тебе о царском судебном следователе. Был в николкины времена в наших краях тоже следователь. Викентий Степаныч Малютин. Надворный советник. По Сеньке и кличка была. Зверь человек был. Чистый Малюта-опричник. Но поставить себя умел… Ох, умел, покойник, царство ему адово! Чтобы там баловство с девками или шутки-прибаутки, и думать не моги! Взяток не брал и соблюдал себя крепко…

Я немного ожил.

– Значит, по-твоему, подражать царскому судебному следователю?

– Не подражать. Это я не говорю. Эк, хватил! Зверю лютому подражать! Его высокородию первое удовольствие было мужика ни за понюх табаку на каторгу упечь! Ты не подражай, а к себе уважение чувствуй! К званью своему высокому. Не шуткуй с народом, а окажи, кому следоват, способствие, говорю. Помощь. О советской власти расскажи, а пуще того разъясни темному законы новые. О них мы вить здесь больше понаслышке. Еще говорю: себя уважай. Тогда и от людей уважение получишь. Вот оно как, Егорий Александрович… Понял?

Я взглянул на часы. Два часа ночи.

– Спать будешь в сельсовете. Председатель в город уехал. Я старуху свою послал тебе постелю изготовить. И наперед знай: приедешь куда-нибудь в деревню – ночуй в сельсовете. Милое дело! На гостеванье не льстись… Ну, айда, пойдем провожу…

В сельсовете оказалась жесткая койка с тощим матрацем, чистой простыней и тулупом…

Утром, когда я умывался из сельсоветского висячего умывальника, пришел Онисим Петрович и позвал пить молоко. Во дворе деда стоял уже запряженный Рыжий и с увлечением хрумкал сено.