— Янек! Ну иди же!

— Иду! — откликнулся Янек на призыв Густлика.

Он поднялся в люк на башне, выскочил на броню, с брони спрыгнул на землю. Беря Марусю под руку, с извиняющейся улыбкой козырнул друзьям.

— Ты не спеши… — сказал ему на прощание Елень и тут же обратился к Саакашвили: — Если что, и вдвоем справимся.

Некоторое время они смотрели в окно вслед уходившим.

— А я один, — вздохнул Григорий.

— Что ты огорчаешься? Вот-вот конец войне. И тогда не успеешь оглядеться, как тебе от девчат отбоя не будет.

Янек и Маруся шли по пустой, изуродованной снарядами улице отвоеванного Гданьска. И смущенные не столько близостью, сколько непривычной для них тишиной, молчали. Шарик бегал вокруг, останавливался перед ними, смотрел то на Янека, то на Марусю и радостно лаял.

Овчарка, в жизни которой все было ясно — голод или сытость, ненависть или любовь, — удивлялась и не понимала сложных людских дел. Откуда ей было знать, что о простых и очевидных для каждого, хотя бы раз увидевшего издалека эту пару, вещах труднее всего говорить именно им двоим. Труднее всего, потому что не знают они, как в несколько маленьких слов вместить большое чувство. А говорить долго и красиво они не умеют — война этому не учит. Они привыкли к кратким командам, к восклицаниям, которые быстрее пули.

Апрельский ветер, солоноватый от запаха моря, ласкал их теплой ладонью по лицам, нашептывал тихонько что-то на ухо. На перекрестке Огонек собралась наконец с духом, замедлила шаги, чтобы заговорить, но в последнее мгновение передумала.

— Пойдем к морю, — предложила она, снимая с головы берет.

— Давай, но сначала я покажу тебе свой дом.

— Хорошо. — И она подала ему руку.

Он повернул к разбитым воротам, осторожно провел девушку под навесом порыжевшего железобетона и дальше, ущельем между горами щебня, во двор, покрытый желтой, прошлогодней травой. Над гребнем старой слежавшейся кучи поднималось деревцо в первой зелени весны, и Шарик побежал посмотреть его вблизи.

— Здесь мы жили втроем. — Янек показал на пустые прямоугольники окон на первом этаже. — Давно, до войны.

Маруся сняла с него фуражку, погладила по волосам, а потом, положив руки ему на плечи, сказала:

— Ты нашел отца. А я совсем одна.

— Нет, Огонек. Вот здесь, почти рядом с моей матерью, я хотел тебя попросить… чтобы мы были вместе, навсегда.

— Это будет нелегко, — тихо ответила Маруся.

Держа в руках его фуражку и свой синий берет с красной звездой, она подняла их, как бы показывая, что они разные, что принадлежат разным армиям.

— И все-таки это будет. — Он упрямо покрутил головой, пальцами расчесал волосы.

— Война не окончена. А солдатский день бывает подчас как целый год мирной жизни: грусть и радость, встреча и расставание, жизнь и…

Он прижал свой палец к ее вишневым теплым губам, чтобы удержать слово, которое солдаты на фронте стараются не произносить вслух. О смерти говорилось — «она». Так раньше, в очень давние времена, люди избегали произносить имена грозных богов, боясь их рассердить.

На улице тарахтел мотор машины и время от времени гудел клаксон. Кто-то кричал. Янек уже давно уловил эти звуки, но только сейчас понял, что зовут-то его.

— Янек! Плютоновый Кос!

Янек схватил фуражку, энергично надвинул ее на голову и выбежал на улицу. За ним Маруся, и самым последним Шарик, обеспокоенный этой неожиданной спешкой.

У края тротуара стоял ядовито-зеленый грузовик, из кабины выглядывал Вихура.

— Привет. Здравствуй, Огонек! — весело крикнул он. — А я вас ищу-ищу. Осторожно! Свежевыкрашено, — предостерег он, поднимая палец. — Краска, холера, никак сохнуть не хочет…

— Ты что-то хотел? — прервал его Кос.

— Ну, конечно. Слушайте: отправляется баржа вверх по Висле за мукой. Солнце, весна и все такое прочее. Хотите вместе?..

— Хотелось бы, но у меня дежурство в госпитале.

— Я не могу. Сегодня торжественная линейка на Длинном рынке, а завтра вечером праздник.

— К вечеру вернемся!

— Нет…

— Ну, тогда привет! — Вихура козырнул и, убирая голову в кабину, стукнулся теменем о край рамы, отчего сморщил свой курносый нос. — Будьте здоровы, Косы! — крикнул он, дал газ и рванул с места.

Янек перестал хмуриться.

— Может, его в экипаж? Варшавянин, быстрый парень.

— Конечно, Янек. Конечно, никого другого, только Вихуру.

— Слышала, как он нас назвал? Обещай, что сразу после войны…

— Слышала. Обещаю.

Она протянула ему руки, он крепко сжал ее ладони и не отпускал, стискивал, как гранату с выдернутой чекой, глядя в потемневшие зеленые глаза под черными бровями, выгнутыми, как монгольский лук.

Шарик присел у ног своего хозяина, посмотрел снизу вверх на лица обоих, и хотя ему захотелось радостно залаять, даже не заскулил.

Издалека, с Балтийского моря, возвращались штурмовики, они жужжали в небе совсем как сытые, тяжелые шмели над лугом, и все было так празднично, потому что было сказано самое важное и прекрасное, что можно сказать…