Когда батюшка облекся в старенькую ризу, и дьячок, раздув угли в кадиле, подал его священнику, а сам начал зажигать свечи, я незаметно вышел за ограду и, оставшись здесь, стал смотреть чрез решетку на Калерию… Кротким тенорком взывал и пел батюшка; иногда к нему подмешивался угрюмый голос дьячка; синеватый дымок крутился из кадила и, плавая в воздухе, таял в синеве утра. Калерия стояла недвижно, как черное изваяние, над свежей могилкой и без слез, с упреком, смотрела на маленький холмик земли, скрывший Вовочку… Только один раз она посмотрела вокруг и снова застыла… Когда всё кончилось и батюшка с дьячком ушли, Калерия села около холмика и стала наряжать его цветами; что-то шептала она губами, скорбно улыбалась земле; потом поцеловала ее и быстро пошла к воротам.

— Я думала, ты ушел от меня…

Оглянулась, вытерла слезки, несколько раз кивнула могилке головой и сказала:

— Теперь пойдем… Дай руку, — я устала…

Последний день! Последний день!..

Завтра тебя не будет.

Ах, если бы я раньше встретил тебя на пути своей жизни!.. Зачем ты поздно пришла и рано уходишь? Зачем я грубо оттолкнул тебя, когда ты шла навстречу, когда черные глаза твои, и черные волосы твои, и тонкие кисти рук твоих протягивались ко мне и просили отклика? Ах, я был слепой!.. Сердце смутно угадывало, что ты, только ты, а не другая, будешь владеть моей душой. Если бы знать! Когда ты, вот в такую же темную звездную ночь, вдруг, как сказочная греза, появилась за окном в лиственной чаще сирени, сколько ласки и призыва трепетало в твоих черных глазах! И когда ты сидела вот на этом диване и спрашивала, красива ли ты, — разве ты не звала любить тебя?.. Слепой, слепой…

Последний день!.. Нет, и день этот прошел уже… Тихо плывет ночь… Завтра ее не будет… У меня останется только портрет, который она обещала дать мне на память о нашей случайной встрече и коротеньком знакомстве…

Не могу спать в эту последнюю ночь. Тихая, синяя, она полна звездных мерцаний, таинственных шопотов и осторожных вздохов земли, цветов и деревьев… Ах, беспокойные птицы за окном в сирени! — вы всё пугаете мое сердце, обливая его горячей радостью надежды. Обманываете вы меня, птицы: не придет!.. Нет сил оставаться в одинокой беседке и прислушиваться к затаенным трепетам темной звездной ночи. Пойду в сад, буду до рассвета бродить в синем сумраке глубоких аллей…

Еще не спят в старом доме: как глаза огромного темного чудовища в лесу, горят в саду два окна желтым светом. Это ее окна. Там — Калерия… Если бы подойти и тихо постучать в окно, позвать ее в сад и сказать:

— Калерия, я люблю тебя и не могу жить без тебя… Что мне делать?

И ноги тянут меня к окну. Я только пройду по дорожке мимо окна… Там говорят… Ее голос. Почему он дрожит и так обрывается? Теперь говорит мама… А теперь — мама и тетка… Как мне стыдно и больно, что так неласково говорят с Калерией мои родные! Она уезжает, оставьте ее в покое!..

— Ради Бога, оставьте меня! — дрожит прекрасный голос…

Я быстро отхожу прочь. Лучше ничего не знать и не слышать… Пойдем, Джальма, в сад! Здесь так тихо и так хорошо думать о Калерии, о ее черных глазах, ее печальной улыбке, ее красивой голове, которой тяжело от огромного узла непослушных, сверкающих черным сиянием волос… Пойдем, Джальма, дальше, под старые липы, чтобы не было видно огней в старом доме… Что мы будем с тобой делать, Джальма, завтра, когда уедет Калерия? Эх, Джальма! Сколько раз она просилась с нами на охоту, и мы ей отказывали… Должно быть, раскрыли окна: даже сюда долетел пропитанный злобою, визгливый голос тетки…

Мы ушли в самый дальний угол сада, под горку, к заросшему бурьяном оврагу, и долго сидели здесь в глубоком молчании. Я смотрел на вздрагивающие звезды и укорял кого-то в вышине: «Зачем Ты заставляешь любить и страдать? Зачем смеешься над нашей любовью»? Нет и не будет ответа… Плывет в загадочном молчании ночь над землей и пристально смотрит на землю дрожащими звездами… Эх, лучше бы ты не приезжала сюда, Калерия… Что мне делать? Что мне делать?

Я медленно побрел по аллее. Джальма побежала впереди, белым, сверкающим пятном мелькая в темноте меж деревьями… Приостановилась и заворчала… Испугала меня…

— Вперед!

Джальма побежала и пропала в темноте. Не лает Джальма: кто-нибудь «свой»… Не ускоряя шага, иду к беседке… Кто-то сидит на крылечке. Джальма лежит на траве около. Должно быть, мама пришла опять «объясняться» со мной… Ах, как надоели эти ненужные «объяснения»! Они только еще более запутывают всех нас в обидах и непонимании друг друга…

— Ты, мама?

Не отвечает. Кажется, плачет… Боже мой, да это…

— Ты, Калерия? Плачешь?

— Я больше не пойду туда… Не могу!. Я до утра просижу здесь, у тебя…

— Что случилось?..

— Всё равно… Не спрашивай!.. Иди спать… Я буду здесь до утра. Когда взойдет солнце, — поеду… Бог с ними!..

И опять, как в тот день, когда она просила меня похлопотать у батюшки за Вовочку, я положил на ее склоненную спину свою руку и прошептал:

— Бедная!

И мне было бесконечно жаль эту тихо плачущую женщину. Но теперь в чувство жалости властно врывалось и побеждало его новое.

— Милая, милая!.. Я люблю тебя, Калерия, и не могу жить без тебя…