Вот уже десять лет, как у нас не празднуют день 7 ноября (он же 25 октября по старому стилю), когда в Петрограде свершилась социалистическая революция (она же большевистский переворот). Что, собственно, произошло в этот промозглый осенний день? А вот что: если не брать в расчет двух изнасилованных ударниц, к власти пришла горстка мрачных идеалистов, которые задумали построить Царство Божие на Земле. То есть произошло событие такого значения и масштаба, что с ним идет в сравнение только этическая революция, свершившаяся по манию божественного Христа.

И правда: какое еще происшествие в истории человечества может сравниться с русским экспериментом, который поставил под сомнение все ценности старого мира ради благоденствия огромного большинства? Ну Александр Македонский полсвета завоевал, хотя был человек просвещенный и не дурак. Ну Исаак Ньютон открыл закон всемирного тяготения, и человечеству стало доподлинно известно, отчего пьяные не парят над тротуарами, а валятся под забор. Что же до Великой французской революции, то ей следует отказать в величии потому, что настоящая побудительная причина этого события заключается в лозунге: «Laissez faire, laissez passer» – то есть, по-нашему, в свободе посильного грабежа.

А вот третья русская революция точно была великой, ибо в первый и, видимо, последний раз в мировой истории человек предпринял попытку устроить общество по Христу. Действительно: как ни открещивались большевики от христианства, как ни изгалялись над греко-российской церковью, в сущности, они руководствовались положениями Нагорной проповеди – именно что ради нищих духом поставили они октябрьский эксперимент, ради плачущих, кротких, алчущих и жаждущих правды, то есть всячески страдающих и обиженных, которых Христос определяет как соль земли. Хоть ты что, а общество полной и окончательной справедливости – это уже что-то колдовское, сверхчеловеческое, это как взять и отменить круговорот воды в природе или учредить дополнительную звезду. Ибо господство сильного над слабым – это нормально, и аномально – если наоборот.

И ладно кабы сразу стало ясно, что опыт переустройства мира не задался и обречен, а то ведь семьдесят четыре года страна строила Китеж-град. Между тем опыт был действительно обречен, поскольку общество, ориентированное на посредственность, неизбежно хиреет и вырождается, пока не приходит к жалкой карикатуре на идеал. Но тогда тем более изумителен русский эксперимент, так как он говорит в пользу человеческой породы, может быть, даже больше, чем способность очаровываться и творить. Ведь это значит, что наш отпетый идеалист, называйся он как угодно, манкировал объективными законами и уповал на совершенного человека, способного возвыситься до святости через распределение по труду. Ведь это значит, что миллионы нищих духом поверили в себя как в источник совершенства, нечто способное возвыситься до святости через распределение по труду… Несомненно, что именно так и было, поскольку русский коммунизм – это не германская заумь насчет общественного способа присвоения избыточного продукта, русский коммунизм – это «Вчера наш Иван огороды копал, а сегодня наш Иван в воеводы попал» и через то сделался нравственен, как дитя. Во всяком случае, наше социалистическое воспроизводство семьдесят четыре года держалось на снах Веры Павловны и легендарном долготерпении русака.

Оттого-то годовщина Октябрьской революции и есть наш единственный по-настоящему национальный праздник, что 7 ноября мы чествуем отчаянного русского идеалиста, который попытался основать Царство Божие на Земле. И даже одного праздника для него мало, поскольку русский идеалист – уникальное явление природы, которое не может не вызывать восхищения и некоторой оторопи одновременно, какие еще вызывают необъяснимые фокусы, бессмысленное самопожертвование и говорящие снегири. Как же он не единственен и не трансцендентен, если задумал возвести в перл создания угрюмое и нетрезвое существо, которое развлекалось по праздникам массовым мордобоем и в исключительных случаях отличало благодетеля от врага.

Дело у русского идеалиста, правда, не задалось, но это говорит не столько о его несостоятельности как преобразователя, сколько о том, что человек по преимуществу млекопитающее, безобразник и неумен. Ему около двух миллионов лет, две тысячи лет он исповедует христианство, и как его только ни вразумляли, он по-прежнему млекопитающее, безобразник и неумен. Поэтому поражение идей русского Октября есть, в сущности, поражение человечества, которое именно что хлебом единым живо, как бы оно ни кобенилось, ни лгало. Поэтому поражение идей русского Октября есть, в свою очередь, поражение Иисуса Христа, ибо никакими крестными муками, включая бескормицу и террор, мы не искупили своего происхожденческого греха. На самом деле эта такая драма, что, во всяком случае, глумиться над ней нельзя.

Равно и большевиков логично ненавидеть, но алогично не уважать. Хотя бы потому, что социалистическая революция – это наше, это нечто такое, что не могло случиться никогда, ни при каких обстоятельствах и нигде. Уж так устроен русский человек, что даже объективная несправедливость, вроде наличия климатических поясов, для него в такой же степени нестерпима, как вместе взятые похмелье, нытье под ложечкой и понос. Немудрено, что он готов кинуться в любую авантюру и пожертвовать чем угодно, только бы восторжествовала субъективная справедливость, хотя бы отвечающая апостольскому пожеланию: «Не трудящийся да не яст». Отсюда вытекает главный урок великого Октября: таковой доказал, что русские – самая романтическая нация на Земле.

Оттого-то мы и одиноки, что при нынешнем положении вещей это свойство сильно не ко двору. Как бы нам не претерпеть от сугубых материалистов Западного полушария, которые почему-то считают себя идеалистами, то есть не почему-то, а на том основании, что они верят в загробный мир. Уж больно нас все не любят, а не любят потому, что боятся, дескать, от романтиков чего угодно можно ожидать, а боятся оттого, что не понимают, а не понимают по той простой причине, что мы на полпорядка сложнее самого сложного явления в западноевропейской жизни – парижского босяка.