По пробуждении согласился продолжить путь ночью. Богдан заверил, что плаванье впотьмах ничуть не опасней дневного: станичникам река близка и знакома, как рукоять сабли.

Утро разверзло глаза на промашку: струги строчили весьма широкую реку, но росстань между берегами заметно сузилась.

— Дивишься? — усмехнулся Барабоша. — И чегой-то Волга помелела? Прости за в обман, что ввели. Но как ты, так и мы. Дорожки наши с тобой и Семейкой развелися. Нам звезда на Яик кажет, там переволочимся к стану Матюши Мещеряка, давно уж сбирались. Сличья удобного не подворачивалось. А что пошли давеча за Кольцовым, так это чтоб казаки убедились, что за жизнь их ждёт под царским колпаком да чтоб побольше заблудших, на ваш крючок угодивших, к воле увесть. Потом и открыто прекословить решенью схода негоже как-то. А главное: струги царские попрочнее наших, добрые челны. Скарб и часть коней не жалко. Наживное. А за бабью юбку которые цепляются, все там остались. Будет им Самара бабий кут. Мы ж бабёнок добудем сызнова и не одинова. Хочь те персиянку, хочь фараганских девах, хочь черкешенку… Достанем и пощупаем. Эт-те не пуп архангела Михаила, — раздобревший Барабоша был щедр на глаголы.

— Так, — молвил Степан, — я так кумекаю, это Самара-река.

— Кумекаешь правильно. А в обман ввёл оттого, по правде, что казачкам ты показался. Авось, мним, этакий чёрт, опамятась, да к повольникам примкнёт, — говорил важно, да губы лыбились.

— Угу. Значит, Барабоша — опять первый шишкарь, как и бывалыча?

— Не ради атаманства от Кольца оттёрся. Мне и до него власти хватило. Вот только б до батьки Матюши. Он же мой выученик — в моём становище казаковать зачал. — Помолчав, мазнул себя по шее. — Уж вроде сед, да дурь, видать, не лечится, ей и поддался — с Семейками снюхался. А тут уж будь добр: порядок, гость кошевой, блюди перед первым хозяином-атаманом. До первой оказии. Она и выпала. Раз уж Кольцов ласки-награды царской захотел — вольному воля. Не ему! Он пускай теперь сапоги боярам лижет. Выше сотника вряд ли пойдёт. Да и пусть их…

— Ты прости, Богдан, но не выйдет проку из твоей задумки. Сам себя бы проклял, со сраму бы ссох, коль присягу б нарушил.

— Да? — Богдан глядел удивлённо. — А по роже не скажешь, — и с сожалением: — Недужный ты, оказывается, вовсю и неизлечимо. Впрочем, так я, по сути, и мнил. Для порядку ся ласкал надеждой смутной. Чудно мне просто, — впился пристально, проверочно, — почто люди такую верность присяге держат? Было б кого ради… Да ну… Хм-хм, а мы вот присягнули ветру буйному да клинку булатному, и не жалеем о другом.

— Высади меня, Барабоша, коли не полоняк я, — Степан, глядя под ноги, встал, оправил чугу.

— Да… свободен ты. Давай уж доставим к берегу. Тому вон.

— Сим обяжешь до гробу.

— Не спеши. Берега тут, вишь, круты, дно дурное. Потерпи до вечера. Высадим в самом подходящем месте.

Бердыш не настаивал. Сев на днище, охватил колени и уставился в одну точку. На словопренья никто уже не набивался.

Темнело. Струги жались к левобережью Самары, обрывистому, с частыми утёсами. Вдруг на одном из них показалось население. Приземистое, серо-бешметное. В количестве одного человека. У которого, видать, ум, опыт и отвага взыграли одновременно — из места под копчиком. Потому как, клекоча, юный любитель войны пустил пару слепых стрел. Себе на забаву, казакам для «привету» и… родным на погибель!

— Братики-соколики, нас ироды стрелою нзят! — взорвался, ликующе, Ерёма Петров, подмигивая атаману.

— Хлопцы, бачите, хутор ногайский! — взревел ответно с соседнего челна Иванко Дуда, лысый казак с оселедцем, и наудачу пальнул из пищали по засевшим в уступах взрослым ногаям, что обнаружились только теперь, когда подняли хай против безмозглого лучника.

Станичники споро налегали на вёсла. К берегу пристали в непроходимом месте. Но это с виду. Челны даже не покарябались. Зато головы казацкие, служа непробивным щитом, сокрыл широкий скальный «нарост». Ему благодаря, казаки оказались вне досягаемости стрел ногайских.

Впрочем, кочевникам было не до обстрела. Давно уж с пронзительными воплями мчались они куда-то в поле. «Гостеприимный» стрелок никуда не бежал. Он валялся у подножия утёса: рот удивлённо разинут, шея свёрнута. С невероятной ловкостью работая осилами и саблями вместо крючьев, ушкуйники карабкались по скале. Первым достиг верха атаман. Даже не пытаясь упредить разбой, Степан решил не отставать. Одно для себя постановил: в потраве не участвую.

Как и многие ногайские подвижные селенья, куп этот был основан недавно. И ногаи, как видно, по-хорошему обжиться не успели. Десятка четыре терме — шатров — раскинулись неправильным кругом. Узнав о приближении ушкуйников, всполошённый народец метался в запарке. Передовые казаки ворвались, стреляя без особого порядка, выкуривая население из жилищ — в чистополе. Задние слепились в линию и расходовали заряды прицельно.

Расчёт удался: у застигнутых врасплох ногаев хватило сил оттеснить первый натиск. После чего угодили под шквальный огонь главного отряда казаков. Куп огласился стонами. А дальше пошёл кровавый базар. Сабли взблескивали так часто, что казалось, и не степь тут, а сама широкая Самара — бликов слепящих полна.

Входя в раж, станичники зверели. Сметались кибитки, срубались головы, вспарывались животы и шеи… Ветер адской свистопляской разносил вопли, стоны, визг, взрыд железа, храп и ржанье лошадей… Бердыш зажмурился, от прилива крови шрам налился жгучим лалом. Смала не мог он равнодушно переносить жестокость и грабёж мирного населения. В такие мгновенья его нос раздирало, словно клещами.

Отворил глаза, и кстати: на него летел сухощавый кочевник, лицо перекошено ненавистью, скулы судорожно трясутся. Ещё чуть, и копьё бы продело Бердыша. Изогнувшись лаской, Степан отскочил, вырвал из ножен Семейкину саблю. Миг спустя голова с левым плечом отвалилась от туловища.

— Добрый удар! — восхитился дравшийся поблизь Шацкой.

Бердыш не сразу понял, как вышло. В омраке, верно дело. Но теперь ничто не могло остановить молотилку секущих струй стали. Сыпля неуловимые удары, он расчистил целый переулочек. Кочевники рассыпались, как от проказы. Нескольким довелось утечь в степь. Десятки коленопреклонённых людей — женщин, стариков, детей — с воздетыми руками взывали к милосердию победителей.