…Но что это? Белое размежило веки. Степан открыл глаза. Светло. Ага. Утро. Но почему это полошит душу? Утро… Вчера… Был… Кто? Звонарёв! А Надя?! Её уже нет. А если и есть, то… об этом лучше не думать… Матвей… Казнь! Как бочку пороха разнесло в пределах одной черепной коробки. Казнь Мещеряка. Уже ничего не соображая, бормоча лишь: «Виселица… Мещеряк… Утро… Казнь… Надя…», — раскачался, слетел на пол. Захлюпала повязка на лопатках. Спина теснее пут и вериг сведена ссохшейся сукровицей. Адской болью дёрнул растревоженный шов. Еле-еле, постанывая, Бердыш выровнялся, ухватил прислонённую к печи саблю, пьяно-расхлябанно побрёл на дверь. Каждый шаг давался преодолением некнижных мучений, затратой неведомых кладезей силы. Временами забывался, уплечась в передыхе к стенам и косякам.

Бух! — плечом, дверь захрустела по наросту снега.

Вьюга запустила в щеки самолепный колоб искриво-колючей крупы. Э-эха, лицом в сугроб. Истома любовной сласти — ничто перед живительною лаской льда, прижатого к жаркому, осунувшемуся, соскучившемуся по прохладе лицу.

Шёл, осыпаемый бичами из небесных стекляшек. До площади — рукой подать.

…Глаз сразу выделил пять верёвок на толстой, малость дуговой, перекладине поверху склона. Под — казаки. В азямах, серых портах и онучах. Тоже пять. Без обувки. Стопы скривлены стужей. У одного на голове шапка. Это Мещеряк.

За приговорёнными, напротив Степана, под крутым надворотным навесом, от вьюги хоронясь: воевода, царские послы Постник Косяковский, Ратай Норов, Страхов и кутающиеся в русские шубы мирзы ногайские…

Рядом — стрелецкий строй под верховенством начальника Глухова. Елчанинова не видать. Надо же, мирз пригласили! Стало быть, ничем уж Матюше не помочь. Он — искупительная, на показ степнякам, жертва, уступка и откупная взятка за грехи всех станичников. И лично для услады князя Уруса. Ну не собаки ль?! Гнидовье отродье!

У Бердыша нет сил ни звать, ни протестовать.

За виселицами возникло возбуждение. Народ дивился на самодвижущийся скелет в белой рубахе, что, к крылечку притулясь, раскачивался на знобком ветродуе.

…Воевода воздел чекан. Степенно, поочерёдно из-под казаков вышибаются чурки.

Перехватив удивлённые взгляды наблюдателей, Матвей зевнул на скелет. Степан ждал чего угодно, только не этого тёплого, умиротворённого, слегка насмешливого привета в ясных, как у схимника, глазах. Ни раздражения, ни ненависти, ни обиды, ни досады. Великий атаман лишь пожал плечами, как наперёд всё просчитавший пророк: «Вот те раз. Некстати, конечно. Но что ж теперь поделать? Сегодня я, завтра ты. Иного не ждал. А ты?..» — из левого уголка рта дразняще сквозанул алый кончик. Чуть позднее вывалился весь язык, чернея, взбухая. Чурка грузно отвалилась. И завихрило шапку.

…Последним закачался, дёргая членами, Тишка П…юк. Перед смертью, юродствуя и пуская ветры, успел-таки крикнуть:

— Спасибо тебе, православный царь, за милость неземную! И славься во веки…

…Впитав, вобрав, запомнив до крупицы, до мелочинки эту страшную, самую для него страшную расправу, Бердыш ничком повалился в снег…

Насад чалил от вымола. Насад чалил от вымола. За бортом покачивался до утробной мокроты знакомый, мягкий и волнистый срез Жигулёвых гор, вотчины заглазно чтимого отшельника, коего бог знает, кто там видел, которого и сам хотел, да так и не поискал. А ещё, как крестят казаки, Жигули — это горы, где Жизнь Гулевая.

Поседевший, с кинутой по обветеренной скорлупе сеткою морщин, щурился он на недокушанный кромкою леса детинец.

А вить я понял немой взгляд Матвея. Он шептал: «А чего ж было ждать, недотёпа, от… них?» Он уже знал всё! Но ежели тать дремучий, есаул степной, дикопольный кошевой, последний атаман Сибири был к тому давно готов, что ж двигало тобой, столичная душонка? Верил ли ты, прижиток кремлёвский, искренне, взаправду хоть когда-нибудь, что царская справедливость существует?

Хотя б и с Барабошей спор тот взять. Опять же смел спорить, обещать грешил и… врал, врал. А вышло? Кто, по крупному-то, прав, что излётно, что исходно? Казаки! В таком разе ты-то кому служил, прижимок казённый, для кого старался, если всё так подло в этом мире?

О, попади они сейчас, бояры да Годунов, плюнул бы им в бороды.

…Потешился? Довольно! Хва помадиться-рядиться. Агнец нашелся, в ангелы подрядчик… Без веника подметельник… Сам знаешь, как в метель плевать. Ничто не сменится: рожу разве что замажешь.

Ох-ох-о, и долго ли терпеть? И в кой раз всё сызнова? Это, значит, что ж, в Москву попаду и морду пёсью приклоню на боярский сапожок?! До столицы зараза-то крамольная улетучится. Или не так, а, на миг мятежник, русский долготерпец Стёпа? Дружинник всегда подневольный и вечный терплюк. Не то, что казак. Казак — вот свобода, вот былинная мечта о воле народной, воле славянской общины.

Как не крути, это ведь ты, за долю народную воин, в сети казаков манил, сдавши на суд государев. Твоим усердием они, кто воли лишился, а кто и жизни. Такова, видать, юдоль и такова суть тебе богом данная, глупая, простодырая…

Страх, голод и равнодушие владеют миром. А правит зло. Тут низ, там верх… Но расшивает обе половинки добро, сшивая их же в жизнь, которая, не будь любви, тотчас бы прекратилась. Знак жизни — продление. Знак жития человеческого — созидание.

А если так, то хоть какой смысл есть в жизни, службе твоей? И был ли когда-никогда? Для Руси? Да или нет?