Строительство крепости Самара началось весной 1586 года. Возводилась она под началом князя Григория Осиповича Засекина. А помогали ему городские головы Иван Стрешнев и Фёдор Елчанинов.

Поставить крепость в устье Самары государю Ивану IV советовал ещё в 1556 году князь ногаев Измаил, отец Уруса. Заботился он, конечно же, не об укреплении восточных границ Руси, а о собственной безопасности. Не секрет, что не только мятежные мирзы, но и многие из подвластных ему удельных султанов, жаждавших «суверенитета», всячески стремились ослабить своего правителя. Однако в ту пору молодой царь Иван Васильевич был занят прибалтийской Ливонией…

И вот через тридцать лет на месте нынешней Хлебной площади появился Самарский городок, главной задачей которого была нейтрализация воинственных поползновений хана Уруса, тайно связанного с врагом Руси сибирским ханом Кучумом. Ради предотвращения возможного нашествия ордынцев на Волге строились ещё три крепостных «орешка». Они должны были упрочить восточное пограничье Московии.

Осенью яицкие сорвиголовы совершили на редкость дерзкие набеги на ближних вельмож Уруса, нанеся урон «сливкам» кочевой знати. От «казацкого озорства» ногайский правитель пришёл в ярость и, подняв орду, напал на Кош Яик — головной укреплённый стан казаков Мещеряка и Барбоши.

«…На этом походе, считай, завязана вся дальняя доля Уруса, так разглагольствовал посол. Война, пускай и махонькая, негромкая, но победоносная, до смерти нужна ему, совсем уже нелюбимому в народе. Он вышел из доверия и мало-мальского почёта, он просто всем остохренел со своими жадными придворными, что изворовались, изолгались, живя грабежами и набегами, угонами табунов, а при удаче— людей. Эта война бию — как соломинка тонущему. Война позволит на байках о внешней угрозе сплотить ногаев».

Не правда ли, всё это сегодня звучит особенно актуально?

Яицкие повольники разбили Уруса, князь едва избежал плена…

Но вернёмся к строительству Самары. Для присмотра за работой градодельщиков, крепостных гарнизонов и иных забот из Москвы на Волгу был тайно направлен особый порученец Годунова Степан Бердыш. Миссия на Волге станет для него настоящим испытанием на верность служению Отчизне.

В ту пору от Жигулей до Яика «разгулялась» вольница атаманов Богдана Барбоши, Матвея Мещеряка, Семёна Кольцова. Не давая покоя ногайским улусам, они нападали на ногаев, грабя безбожно и вызывая тем самым дикую злобу хана Уруса, без того заточившего зуб против Москвы.

Автор книги с занимательностью описывает сцены, где годуновский порученец последовательно агитирует казачьи ватаги разоружиться и перейти на государеву службу. Семейка Кольцов первым клюнул на сладкие посулы. Зато гордый Барбоша плюнул на них, увёл своих клевретов на Яик…

В этой связи стоит напомнить, что сразу после разгрома сибирского хана Кучума казакам Мещеряка был расписан щедрый перечень льгот и милостей. Теперь вот и Засекин-князь гарантировал простить им прежние вины. Соблазнившись на царские обеты, Мещеряк с полутора сотней казаков решил послужить Отчизне и двинулся в Самару. Но не суждено было Матюше и его удальцам вкусить царских милостей. По прибытии в Самару мещеряковцев разоружили. А позже воевода на виду у ногаев, прибывших в крепость, дюже унизил казаков. В конце концов, новый, 1587 год Матюша Мещеряк и мятежные казацкие заводилы встретили на дыбе. А по весне — на перекладине. Этот момент стал кульминацией духовной драмы Степана Бердыша, переосмысления им жизненных ценностей, ведь это его усилиями казаков удалось переманить на службу государю. И вот она — царская «милость»! Виселица!

Роман «Степан Бердыш» — высокохудожественное произведение. Он написан самобытным, образным языком. Многие слова, фразы, разговорная речь будто взяты из той эпохи.

Вот, скажем, Москва царская:

«Тягучую марь лениво всколыхнул звучный перелив враз проснувшихся колоколов. В сумрак кельи через одну просачивались струйки заоконного ветерка. Худой, болезный бородач в однорядке созерцал причудливый „бегунец“ Благовещенского собора. Тусклые глаза непослушно слипались. Таяли воском попытки слепить сосредоточенность».

А вот Москва боярская:

«— На Руси быть такого не может, чтоб без бунтов обойтись, — рубанул плотный старик в зелёном кафтане — Шуйский Иван Петрович. У его локтя, упрев в горшочке, мятно дымилась боярская каша — на пшене со сливками да с изюмом».

Москва кабацкая:

«Покружась у торговых лавок, гуляки чаще всего отходят с неотощалыми кошелями. Чего не скажешь про заглянувших в неказистую избу на отшибе. Эти застревают надолго и вываливаются, прибавив жидкого весу внутри, но порядком облегчась снаружи. То кружало— навроде кабака. Здесь за чаркою знакомятся, а потом обнимаются либо сшибаются подгулявший стрелец и слабаковый ремесленник. Прикрывшись безразмерной кружкой, певчий отважно спорит с младшим стряпчим. А в углу иной раз кутаются в сутемень воры и еретики».

Москва босяцкая:

«Пополудни, обшагивая растопырившиеся тела здешней „знати“, Свинобрюх прихвостился к веренице калек, бродяг, юродов, что всачивалась в некое подобие паланкина из ржавой жести и разноцветных клочков рвани, на которые не польстился бы и захудалый ветошник. Под паланкином трепыхалось нечто пухлявое и аляпистое. Оно-то как бы и всасывало очередников».

Москва слободская:

«Ясельно-пуховая свежесть утра раздувалась по разомлевшей от дрёмы Москве. К полудню щекочущие лучи назойливо и бойко покалывали глаз, переливно мутя радужку. Торговый городок, что у Китайской стены. Наплыв прохожих и продавал, сутолока и гомон. Егозливый мастак по войлоку — полстовал — торопливо проталкивает скрипучую тачку, нарываясь на ругань посадского из Ордынской слободы. Недалече вминают брюхо забредшему не в свои ряды пугвичнику. Режущие всхрюки от мясников. Хриплые густорёвки гречишников и солеников, наперебой зазывающих покупателей к обшарпанным ларям. А там грохотливо расхваливает себя цирульник».