Москва бунташная:

«На Варварке громили бражные тюрьмы. Пёстрая лава своротила дубовые двери в оковах. Из подполья ей в объятья сыпалась испитая сермяжная голь. Чернь долго копила и спекала злобу, но вот и течь! Хлынуло чёрное, беспощадное, сметая, не обинуясь, утюжа. Отовсюду льётся гулкое, стоголосое:

— Что деется, братья-бояры?».

А это уже «ступени» Самарского детинца:

«Лесная „улочка“ оборвалась как-то сразу. Вышли на обширное пустоплесье. Посреди разбросаны сиротливые постройки. Больше всех— бревенчатая изба, крепкая, в два жилья — воеводская. Тут же— прикидки под храм, амбары и приказ. Рядом помечена земля, вероятно, будущего детинца, забранная вместо высокого частокола колышками и рогатками едва потолще среднего прясла. Подальше колодцем сложены четыре бревна. Под башню — крайнюю левую к серевшему над кронами поясу реки. Почва иссечена сакмами и вмятинами от брёвен.

…Начало марта выдалось некстати суровым. Лютые холода неволили дни и недели, стреножив круто и сердито. Но в одночасье узда ослабла, разрешась оттепелью. Спешно доготавливались стенные брёвна. В зиму мимо главной избы проложили длинную одинарку — рядок изб для ожидаемого подспорья из Астрахани и Казани: воеводская, приказная, зелейный амбар.

…И вот! В конце апреля, лишь стаяли последние крыги, один за другим приплыли плоты и насады. Сначала с севера, попозже — с юга. Разлившись, Волга и Самара ближе подкрались к месту возводимого детинца, что облегчило разгрузку и доставку меченых (в Казани подогнанных, собранных и снова разобранных к сплаву) брёвен для острога.

…В мае наскоро протянутую одинарку заселили. Рядом раскинулась охапка временных кущ. В трёх верстах к юго-востоку — селище для лесорубов. Лес там отборный, крупный. Блёсткая медь рудовых сосен. Корабельный клад. В строящемся городке отныне жили до двухсот работных людей, до ста.

…Насад чалил от вымола. За бортом покачивался до утробной мокроты знакомый, мягкий и волнистый срез Жигулёвых гор — вотчины заглазно чтимого отшельника, коего бог знает кто там видел, которого и сам хотел, но так и не повидал. А ещё, как крестят казаки, Жигули — это горы, где Жизнь Гулёвая.

…Он проводил уносящийся за ветвистую кущу крайчик здорового зубастого крепыша-одногодка — взметнувшуюся выше соседок западную башню детинца. Там, наверху, неприкупно и надёжно торчал часовой. Оттуда, без хитрого азиатского прищура, а в полный круглый зрак взирала грозная мортира.

Степан раскинул руки, полногрудно заправился ветром, насытил глаза красотой и, впервые после месяцев хворобы не закашляв, размашисто перекрестил загрубелыми перстами удаляющийся Самарский городок».

Фрагмент неравного боя стрельцов с отборным отрядом ногаев:

«Бердыш в руках Бердыша ухал с неуёмной силой. Ногаи в страхе пятились. Вперёд рванулись десять верховых. Положение Степана и его ратников ухудшилось: конница сомнёт и раскрошит на огрызки. Но не успели кони сравняться с амбаром, как земля вздыбилась, от угла сруба до щели в длинной стене натянулась вервь. Сама стена рухнула. Оттуда выступили пищальники, вскинули ружья на бердыши. Трое всадников, поползшие со споткнувшихся коней, были изрублены, одного накрыло стеной. Прочих добили лобовым залпом».

Речной погром, учинённый казаками:

«Осторожно высунул лицо. О, ужас — на острие взгляда возник шестопёр, занесённый в размахе. Владение такой палицей сделало бы честь самому Яну Усмарю. И вот уже бородавчатой сталью опускается сама смерть! Стремительней молнии и дольше вечности! Бердыш зажмурился. Рядом бахнуло и брызнуло, налипая тёплыми соплями к щекам. В одно мгновенье промелькнуло всё, почувствовалось всё… И свистящая, затухающая в розовых разводах чернота небытия. И мутная осклизлость кипящей солёной крови».

Такое ощущение, что автор сам побывал среди своих героев, впитав, как губка, каждое слово, обронённое великим ли историческим деятелем в Кремле, последним ли ярыжкой из «Выгребной слободки»— обиталища столичной голытьбы. Впрочем, среди персонажей книги нет ни одного промежуточного типа, каждый характер выписан полнокровно и выпукло.

Следует отметить, что Владимир Плотников показал себя мастером диалога. Его герои говорят на языке того времени. Естественность и живость русской речи, начисто лишённой иностранщины, придаёт роману достоверность. Многие забытые слова автор извлёк из небытия, дав им новую жизнь, что, согласитесь, для романа немаловажно.

Искусно разработан и образ главного героя романа, логически выстроена линия его поступков, побуждений, планов. Сильный, волевой, ловкий, смелый, смекалистый Степан Бердыш предстаёт подлинным русским богатырём, витязем ума и духа. И разве не по таким цельным натурам соскучился замордованный сериальными монстрами русский человек?

«Степан Бердыш» несёт мощный заряд патриотизма.

Сочность языка, эпика исторических обобщений, былинный накал страстей, равнение на светлые идеалы — всё это, на мой взгляд, сближает Владимира Плотникова с такими фаворитами отечественной исторической прозы, как Алексей Толстой, написавший роман «Пётр Первый», Дмитрий Балашов, создавший цикл о московских князьях, Вячеслав Шишков — роман «Емельян Пугачёв»…