Один из офицеров развернул подписанный командором свиток с начертанным на нем приговором — дону Морано хотелось великодушно соблюсти хоть какую-то видимость законности казни — и, по-армейски печатая шаг, направился к помосту. Но командор окликнул его на полдороге.

— Пошли они к дьяволу, лейтенант Докрес! А то еще потребуют священника для исповеди.

— Священника как раз не мешало бы, если уж мы затеяли всю эту фанфаронию с помостом, крестом и сожжением, — позволил себе возразить лейтенант, хотя он вовсе не рвался со своим свитком ни в судьи, ни в свидетели. — Их нужно было просто-напросто расстрелять вон у того обрыва.

— Здесь решаю я. Как и приказываю тоже я, — поднялся командор со своего бочонка и, держа в руке давно угасшую трубку, решительно направился к помосту.

— Ваша воля, господин командор.

Родан понял, что произошла какая-то заминка, но не стал тратить время на выяснение того, что из этого следует. Он смотрел на остатки корабля, на стены вражеского форта и на восходящее солнце, которое, прежде чем явить свой лик над холмами Фландрии, успело одарить весенним теплом его далекую родную землю.

— Поджигай! — крикнул командор матросу-факельщику.

— Но ведь там еще… — кивнул тот на матросов-палачей.

— Я приказываю: поджигай! А вы, бездельники, быстренько привяжите его к рее и мачте. Да поживей, иначе я сожгу вас вместе с этими двумя волками, чего, видит святая Изабелла, вы вполне заслуживаете.

Матрос выдернул из песка два горящих факела и торжественно поднес их к куче хвороста.

Палачи метнулись к Родану с заранее заготовленными кусками веревки и в считанные секунды привязали его руки к рее, а ноги к мачте.

— Моли Господа, — пробормотал моряк с изуродованным ожогами лицом, — чтобы этот огонь очистил тебя от всякой земной скверны.

Он лично осмотрел узлы, завязанные его товарищем, и, оставшись довольным, широко и набожно перекрестился.

— Я всю жизнь молился только о спасении земли своей, ибо только там, на спасенной земле, обретет истинный покой моя грешная измученная душа. — И это были последние слова, молвленные им на офранцуженной латыни, которую моряки хотя и с трудом, но все же понимали.

Сойдя с помоста, они вдруг услышали совершенно незнакомую им речь, зарождавшуюся в окаймлении могучего протоиерейского баса:

Раздуваемый утренним ветром, медленно разгорался костер. Пламя подползало все ближе и ближе к ногам обреченных. Отблески его озаряли солнце, наполняя его огромный огненно-кровавый круг молитвами и тревогой миллионов молящихся — и тех, кто уже взошел на свой костер, и тех, кому еще только предстоит избрать его и взойти.

— громыхал над побережьем Фландрии все более и более уверенный, святопрестольный бас отца Григория — воина и священника. И, пораженные его могучей слаженной речью, матросы и испанские конники стояли, затаив дыхание. Они очарованно смотрели на чужеземца, и, хотя и не понимали слов, однако ритмика его речи и уверенный, отточенный проповедями голос порождали столь знакомую каждому из них мелодику молитвы, вызывая при этом почти первозданный страх перед словом проповедника, вселившимся в молитву воина.

Отрекшись от священного сана, он пришел на эту землю, как наемник, отдался в руки врагу, как доброволец, решивший пострадать за свое воинство, и теперь погибал, как мученик. Ему некого было винить в своей огненно-кровавой судьбе, как, впрочем, не винил он и самого себя. Погибая, он не уносил с собой ни люти на врагов своих, ни зла на землю, в которую через несколько минут войдет оставшийся от его тела пепел.

Уходя из погрязшего в войнах, захлебнувшегося в крови сыновей своих, обезумевшего от множества вер и всеобщего неверия мира сего, воин-священник благородно оставлял ему то самое святое, что только способен был оставить — им самим, собственными душой и словом сотворенную молитву.

Выстрел, крик раненого и возглас Кара-Батыра: «Графиня-улан, мы здесь!» — слились почти воедино.

— Открывайте! — приказала де Ляфер Ковачу.

— Но дверь горит.