Кубарем скатываюсь с Сапун-горы и бегу через долину на старый КП батальона доложить комбату. В блиндаже у него собрались под бетонными сводами сорок первого года какие-то люди, вроде бы и военные, со знаками различия и полевыми сумками, но форма сидела на них как-то нескладно, без того изящества, которое свойственно настоящему фронтовику. У многих были фотоаппараты, на коленях лежали блокноты. Корреспонденты! Увидев меня, они оживились. Возбужденный и запыхавшийся, я лихо откозырнул, собираясь доложить комбату, но он меня опередил и взволнованно, с надеждой в голосе, спросил: «Ну, что? Установили знамя? Установили! в счастливом возбуждении выкрикнул я. И, стремясь быть объективным, уже тише добавил: Только, по-моему, там еще до нас кто-то установил», — честно поделился я своими сомнениями.

(Впоследствии выяснилось, что первыми установили мы штурмовая группа 1-го батальона 844-го стрелкового полка 267-й Краснознаменной стрелковой Сивашской дивизии. Из-за этого моего «доклада» комбату произошла некоторая путаница и в документах музея освобождения Севастополя одно время значилась другая дивизия, а все фамилии наши. В связи с возникшей полемикой звание Героя Советского Союза было присвоено И. К. Яцуненко лишь в 1954 году, к 10-летию освобождения Севастополя.)

Лица присутствующих потускнели. На комбата было больно смотреть. Разочарованные корреспонденты позакрывали блокноты и, раздраженно запихивая их в полевые сумки и планшеты, стали выбираться из блиндажа.

Когда все разошлись, комбат, выдержав мхатовскую паузу, в течение которой, мне казалось, я неудержимо проваливался сквозь землю, глядя куда-то мимо меня, тусклым, безнадежным голосом убежденно сказал: «Первый раз вижу еврея такого дурака!»

Последующая жизнь не раз подтверждала этот диагноз…

Небольшой литовский городок был занят немцами без боя. Проснувшись поутру, жители увидели разгуливающих по улицам солдат. Маленький мальчик подивился невиданной доселе, темной военной форме. Его отец был партийным работником и разбуженный на рассвете стуком в окно, полуодетый, выскочил и ушел следом за покидавшим город советским активом. Больше мальчик отца никогда не видел.

В низкое окно мальчику была видна толпившаяся у лавчонки на противоположной стороне улицы очередь за хлебом. Мимо проходил немецкий фельдфебель. Заметив какой-то непорядок, он подошел к очереди: «Орднунг!» фельдфебель грубо растолкал собравшихся, перестроил их и, прилепив цепочку к стене, довольный, оглядел свою работу. Неожиданно он вгляделся в одного из стоящих: «Юде?» Седой старик утвердительно кивнул. Немец вывел его на середину улицы, достал из-за голенища гранату и, размахнувшись, сильно ударил несчастного по голове. Обливаясь кровью, старик замертво упал на мостовую с раскроенным черепом. Потрясенная очередь не шелохнулась. «Орднунг!» Еще раз гаркнул фашист и с сознанием выполненного долга, стуча коваными сапогами, пошел дальше.

Новый порядок был установлен.

Мальчика и его мать приютили на дальнем хуторе, где их никто не знал.

Шло время. К концу войны мальчик уже стал понимать что к чему.

Однажды он увидел, как на опушке близлежащего леса показалась группа людей в непривычной военной форме. Они о чем-то оживленно говорили, потом решительно двинулись вдоль леса, даже не взглянув на одинокий хутор у дороги.

Некоторое время опушка была пуста. Затем из леса вдруг хлынул поток военных. Безостановочно вытекали из-под деревьев неровные колонны, издали казавшиеся толпами. Винтовки, карабины, автоматы, разобранные минометы на плечах, разношерстное обмундирование, кто в сапогах, а кто еще и в валенках, в ботинках с обмотками, в шинелях и бушлатах, телогрейках и полушубках, в шапках-ушанках и фуражках. Тысячи и тысячи людей непрерывно выплескивались из леса. На головных уборах был значок, памятный мальчику по далекому мирному детству — пятиконечная звездочка.

Красная Армия шла к своим последним победным битвам.

После освобождения Крыма и Севастополя, 51-я Армия неожиданно оказалась в глубоком тылу. Солдаты и офицеры, уставшие от непрерывных боев, полуоглохшие, пропыленные и просоленные, с изумлением прислушивались ко вдруг наступившей тишине. Как будто война окончилась, и наступил долгожданный мир. Мылись, стирались, чинили обмундирование и загорали на солнышке. Солдатское белье развешивалось на кустах и раскладывалось на траве в открытую — немецкая авиация уже не летала над Крымом. С недоумением смотрели на медработников, предостерегавших об опасности солнечных ожогов.

Но до конца войны оставался еще год. Отдых длился недолго. Погрузились в эшелоны и двинулись на север. Разгрузились в Городке, в сорока километрах от моего родного Витебска.

Тягостное впечатление производили руины городов и сел. В молчании проходила пехота через сожженные деревни, где регулировщики уже успели поставить таблички с названиями, но кроме этих табличек никого и ничего, лишь кое-где печные трубы и остатки фундаментов.

Началось освобождение Прибалтики.

Противник поспешно отступал. Немцы попали в «котел», из которого так и не смогли вырваться до конца войны так называемая Курляндская группировка противника.

Немцы не успели опомниться, как с ходу был освобожден красивый литовский город Паневежис. Здесь только что прошла война, но город казался мирным и ухоженным. Поражало непривычно большое количество велосипедов, рядами стоявших в специальных решетках возле предприятий, учреждений, магазинов.

На подступах к Скуодасу нашу небольшую группу посадили на самоходки. Бой шел уже по ту сторону городка. Неожиданно из стоящего на холме над дорогой длинного сарая раздалось несколько орудийных выстрелов. Загорелась первая и последняя в колонне, пятая, машина. Оказавшиеся заклиненными между ними, три орудия, развернулись и, натужно преодолев глубокий кювет, быстро пересекли неширокое поле и, скрывшись в ближайшей посадке, открыли беглый огонь. После первых же выстрелов соломенная крыша сарая вспыхнула. Из сарая, пятясь, выползла немецкая самоходка «Фердинанд», но не успела развернуться и загорелась. Из люков попрыгали и побежали немецкие танкисты. Скрываются за холмом.