На Сиваше, ближе к концу войны, ночью усталые солдаты то и дело наклоняются к воде. Слова уже не помогают — стреляем над головами из пистолетов. Сивашскую воду пить нельзя. Напьется — завтра он уже не солдат — животом будет маяться, а воевать надо, каждый солдат дорог.

На фронте не болеют. А градусник вообще остался, как воспоминание о далеком мирном детстве. Командиру не скажешь: «Я больной». На передовой и слова такого нет. Он на тебя так посмотрит — сразу выздоровеешь. Так и ходишь, пока само не пройдет.

В распутицу молодые солдаты идут зигзагами, от обочины к обочине, выбирая места посуше. Густая глина пудами налипает на сапоги и быстро устаешь. Старые Солдаты шлепают прямо по лужам — жидкая грязь стекает, сваливается с сапог и идти легче.

Тяжело идти по сыпучему песку или рыхлому снегу: нет опоры под ногами. Даже кони идут по песку и по снегу с трудом, в пене, натужно вытягивая пушки и брички. Сам еле бредешь, а на подъемах приходится еще и подталкивать. Тут уж не подсядешь на лафет.

В степи никаких ориентиров. По ночам вспыхивает разноцветными огнями передовая, а в хорошо замаскированном расположении ни лучика не пробивается из-под плащ-палаток над входами в землянки. Сбился — к своим дорогу не найдешь. Вызвало ночью начальство — держись за провод, потерял — до утра проблуждаешь, еще и в какой-нибудь заброшенный окоп свалишься, да и днем не намного лучше — все кругом одинаково, только что не так боязно, что к немцам уйдешь. Надорвешься кричать пока кто-нибудь отзовется.

В освобожденных селах встречать нас было нечем, нечем угощать. Женщины угощали семечками. Немцы презрительно называли их «русский шоколад». А мы ничего, щелкали. Помогало скоротать дорогу. Я щелкал не очень умело, не было сноровки. У меня семечки превратились в своеобразный спидометр: шинельный карман отщелкал — десять километров. Хоть и не меряй.

В деревнях нередко посмеивались: «Гляди! Дяденьки военные на машине остановились, карту смотрят, сейчас дорогу спрашивать будут». Карты были устаревшие. «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги».

Впрочем, может, и не сбились с пути. Может, просто поступил новый приказ и изменилась задача. Нам не говорят.

Хуже нет, когда колонна вдруг разворачивается на сто восемьдесят градусов и начинает движение в обратном направлении. Перед этим долго стоим, молчим, потом подымается тихий ропот. Хорошо, если лето. А если распутица или вовсе зима? Сесть нельзя, а ноги гудят и зубы пощелкивают. Подойдешь к товарищу: «Скажи «тпру!». — «Т-ю-у-у» — губы не шевелятся, замерз солдат.

Если дождь — тоже не лучше: мокнешь медленно, методично, промокаешь до самой последней нитки и ходишь потом дня два-три, если не всю неделю, смотря по погоде, сырой и противный. Посмотришь на ребят — пар идет от шинелей.

А еще бывает марш-бросок. Как-то за сутки предстояло пройти восемьдесят километров. Стояла поздняя южная осень, днем подтаяло, а ночью на дорогу лег гололед. Кони стали. Еще не перекованные на зимнюю ковку, они стояли на дрожащих, разъезжающихся ногах и не трогались с места. А идти надо.

Каждому дается по четыре 82-х миллиметровые мины. С покосившихся придорожных столбов сдергиваем обрывки проводов, связываем за стабилизаторы и вешаем на шею. Идем тесно, поддерживаем друг друга под руки. С миной падать не рекомендуется. Особенно второй раз… При ударе она могла стать на боевой взвод.

На больших переходах солдаты старших возрастов отстают, некоторые занемогают. Колонна растягивается. Одного ободришь, другому руку подашь, а этот совсем плохой. Его сейчас стреляй — спасибо скажет… Беру у него винтовку. Хоть и свой автомат все плечи отмотал, его и на одно плечо, и на другое, и на шею, и в руке понесешь, и куда бы только его не забросил, если бы… Если бы не война.

А солдат этот и на привале за своей винтовкой не идет…

Опять по цепи передают: «Комсорг батальона в хвост колонны!» — Не было печали. А идти надо. У командиров свой личный состав, а у меня нет, вот и приходится помогать, а ведь и сам еле ноги таскаешь.

Старые Солдаты ухитряются спать на ходу. Пристроив голову на левое плечо, на скатку, идут, закрыв глаза, и спят. Смотришь: ушел в сторону — крепко, значит уснул, второй сон видит. Берешь его за плечо и ставишь на место в строй. Он не просыпается.

С каким нетерпением ждешь привала на ночлег!

Со многими боевыми товарищами довелось спать под одной шинелью. Иных уж нет, а те далече… Нет братства сильнее фронтового. Шинель одно из проявлений его. С близким товарищем под одной шинелью и теплее и спокойнее.