— Я категорически возражаю против этих формулировок и протестую против манеры изложения и передергивания фактов и требую от ведущего соблюдать, э-э, как бы дисциплину проведения дискуссии, — заявил Пыжиков.

Гармошкин постучал по стоящему у него на столе металлическому звонку.

— Что ж, первый раунд мы уже отыграли. Но мало что сумели понять, — заметил он. — Посмотрим, что будет дальше. Объявляю о начале второго раунда.

Второй и третий раунды, увы, были похожи на первый. Спорщики явно выражали неприязнь друг к другу и активно пытались убедить зал в своей правоте. Однако аргументы перемежались личными оскорблениями, и на поверку все происходящее выглядело как банальная склока. В конце концов нервы не выдержали у Пыжикова. Он вскочил на ноги и произнес:

— Я отказываюсь участвовать в этом, э-э-э, совершенно бездарном проекте. Я убежден, что под давлением подобных идей газета потеряет свое лицо и ее просто будет стыдно взять в руки.

С этими словами Пыжиков надел свой полушубок, взял колотушку и, затянув какую-то бурлацкую песню, побрел прочь со сцены.

— Ну вот, — победно улыбаясь, произнес Кострюков. — Пошел обходить свои ночные дебри…

Он встал, вышел из-за стола и обратился к залу:

— Вы сами все видели. Человек покинул место сражения, и это глубоко символично. Потому что такие люди способны лишь ходить по ночным улицам, стучать колотушкой и смущать умы других людей. Моя же позиция проста и ясна: деньги — газете, зарплату — сотрудникам, материалы — в номер! Сенсации — на первую полосу!

Зал зааплодировал победителю.

— Я благодарю участников сегодняшнего шоу, — сказал вставший из-за стола Гармошкин. — Как победителя, так и проигравшего…

Гармошкин подошел к Кострюкову, пожал ему руку и сказал:

— Еще раз вам большое спасибо.

Кострюков помялся некоторое время на сцене, потом, поклонившись публике, направился к вешалке. Он протянул было руку к своему черному плащу и шляпе, но их не оказалось на месте. К нему подошли двое рабочих, один из которых держал в руках полосатую робу.

— Надевайте вот это…

— Но это не моя одежда, — возразил Кострюков. — У меня был темный плащ.

Рабочий, державший робу, накинул ее на плечи Кострюкову. После этого оба рабочих подхватили его под руки и повели со сцены. Кострюков пытался протестовать и упираться, но все было бесполезно — рабочие крепко держали его за руки и уверенно тащили вперед.

Зрители стали расходиться, а рабочие — разбирать импровизированную студию. Сняли портрет Бомберга и унесли его со сцены. В этот момент я услышал голос Шелестюка:

— Ну что? Все… Закончим с этим…

Голос исходил откуда-то снизу. Чтобы увидеть его обладателя, я должен был отъехать на своей монтажной площадке в глубь зала. Я покрутил колесо управления и стал удаляться от сцены. Неожиданно я вдруг увидел, что площадка, на которой происходило ток-шоу, является всего лишь частью большой сцены, которая открылась мне, как только я отъехал от нее на некоторое расстояние. Прямо передо мной за столиком, освещенным настольной лампой, в центре темного зала сидел вице-мэр Иван Шелестюк. Он встал из-за стола и, поднявшись по ступенькам, оказался на малой сцене. Он походил по сцене туда-сюда и сказал:

— Наверное, здесь надо все переделывать.

Заметив Гармошкина, он подошел к нему, пожал руку и сказал:

— Спасибо. Вы свободны. Вы прекрасно справились со своими обязанностями.

Гармошкин вяло ответил на рукопожатие, но почему-то не уходил со сцены, продолжая в нерешительности стоять. Шелестюк посмотрел на него внимательно и более настойчивым тоном произнес:

— Я же сказал, что вы свободны… В чем дело?

Гармошкин молчал и переминался с ноги на ногу. Он явно искал глазами где-то за сценой помощь. Шелестюк понял, что Гармошкин сам уходить не хочет, и окликнул двоих рабочих:

— Уберите этот экспонат в бутафорскую!

И тут взгляд Гармошкина отыскал меня. Он смотрел на меня снизу вверх умоляющим взглядом с явной просьбой помочь ему в этой ситуации. Шелестюк проследил его взгляд и также уставился на меня. Какое-то время они оба смотрели на меня: Гармошкин — умоляюще, Шелестюк — настороженно и даже испуганно.

— А этот что там делает? — крикнул Шелестюк рабочим. — Почему его не убрали? Он же по-прежнему продолжает снимать!

К нему подошел один из рабочих, который показался мне знакомым.

— Извините, босс, не доглядели…

Я понял, что мне надо срочно куда-то деваться… Увы, мне необходимо было прыгать с монтажной площадки. И я решился. Перегнувшись через перила, я нырнул в темноту зрительного зала. Во время полета дыхание у меня перехватило, сердце забилось так сильно, что, казалось, вот-вот случится сердечный приступ. И тут я понял, что единственный способ уберечься от беды — это проснуться.

Я открыл глаза и резко сел на диване, тяжело дыша, как будто пешком поднялся на девятый этаж. Вся рубашка была пропитана потом. Он струями тек со лба по щекам.