Белая Снежка
Шрифт:
…Веревка, перекинутая через жердь сушила, размеренно покачивалась.
Было жарко. В коровнике пахло старым навозом. Жалкие клочья прошлогоднего сена, торчали из зазоров орясин.
Волынец пустым взором смотрел в петлю. И ему казалось, будто мать стоит на пороге, грозит кулаком:
— У, сволота клятая, кого ж я, дура старая, только выродила! Удавить тебя надо было в колыбели еще. Нет, всю жизнь лелеяли — сынка единого, всю жизнь холили. А как дитятко в тварину паскудную заботой своей превратили и не заметили.
Он не мог разглядеть ее лица из-за застилающих глаза слез. И умом понимал — нет ее здесь. Ни живой, ни мертвой. Да и никогда бы мать не сказала ему такого. Простила бы все. Утешала, как могла. То совесть — совесть окаянная — за сердце держит, стискивает ледяные пальцы. Не он себе приговор вынес. Совесть. С тяжким ярмом на сердце нельзя жить. Нет такого права. Сияна сгибла, Ладушка малая заживо сгнила, а он — лоб здоровый — живет, дышит, ходит по земле…
В горле у мага словно застряла острая колючка — ни сглотнуть, ни выдохнуть. Дрожащими руками он поймал петлю, слегка раздал грубое ужище, просунул голову, глядя перед собой слезящимися глазами. А потом Волынец сделал первый и последний в своей жизни смелый поступок — шагнул со старого перевернутого бочонка в пустоту.
Тамира вышвырнуло в мокрую ночь таяльника внезапно и страшно. Колдун корчился на коленях и скреб себя руками по шее, силясь ослабить, сдернуть с шеи удавку. Он будто еще чувствовал, как веревка стискивает горло, как трещит хребет…
Ноги не слушались, растаяли, словно восковые, руки и те, едва подчинялись. Парень сидел на мокрой земле и трясся, исходя липким обильным потом. Зубы выбивали звонкую дробь, брюхо судорожно сжималось, в голове стоял шум, перед глазами все мелькало.
Совладать с собой выученик Донатоса смог еще очень нескоро, а когда вскинул глаза, навий стоял рядом — зыбкий, прозрачный — и смотрел с сочувствием.
— Я приду отпустить тебя, когда настанет час… — прошелестел лишенный выражения голос в голове у Тамира. — Я прихожу отпустить всякого. Но кто отпустит меня?
Послушник смотрел на того, кто когда-то давно был магом, на того, кто породил Ходящих, и в груди разгорался гнев.
— Тебя? Да, будь моя воля, я бы тебя по ветру развеял… — прошипел парень, совсем не заботясь о том, что говорит вслух.
— По ветру… — в голосе навьего прозвучала тоска. — По ветру…
И Волынец исчез, понимая, что колдун ничем не может ему помочь.
Тамира вышвырнуло в мокрую ночь таяльника внезапно и страшно. Колдун корчился на коленях и скреб себя руками по шее, силясь ослабить, сдернуть удавку. Он будто еще чувствовал, как веревка стискивает горло, как трещит хребет…
Ноги не слушались, растаяли, словно восковые, руки и те, едва подчинялись. Парень сидел на мокрой земле и трясся, исходя липким обильным потом. Зубы выбивали звонкую дробь, брюхо судорожно сжималось, в голове стоял шум, перед глазами все мелькало.
Совладать с собой выученик Донатоса смог еще очень нескоро, а когда вскинул глаза, навий стоял рядом — зыбкий, прозрачный — и смотрел с сочувствием.
— Я приду отпустить тебя, когда настанет час… — прошелестел лишенный выражения голос в голове у Тамира. — Я прихожу отпустить всякого. Но кто отпустит меня?
Послушник смотрел на того, кто когда-то давно был магом, на того, кто породил Ходящих, и в груди разгорался гнев.
— Тебя? Да, будь моя воля, я бы тебя по ветру развеял… — прошипел парень, совсем не заботясь о том, что говорит вслух.
— По ветру… — в голосе навьего прозвучала тоска. — По ветру…
И тот, кто когда-то был Волынцом, исчез, понимая, что колдун ничем не может ему помочь.
Когда Тамир проснулся, весенний ветер заносил в шалаш дым от разгоравшегося костерка и ругань Велеша. Послушник выбрался на свежий воздух, моргая и чувствуя себя больным и разбитым. Приснится же такое.
Старший ученик Донатоса обернулся к заспанному спутнику и зло спросил:
— Ты до ветру ночью ходил?
— Не-е-ет… Я спал… — растерянно ответил колдун. — Такая дурь снилась…
— Дурь. Вот ЭТО — дурь.
И Велеш ткнул пальцем себе под ноги.
Тамир наклонился и с ужасом увидел стертую линию обережного круга. Запоздалое понимание оглушило. Парень поднял виноватые глаза на собеседника.
— Мне сон снился… Я думал, что снился, я это… выходил…
— Да плевать мне, что тебе там снилось! — рявкнул старший. — Хоть девки голые! Почему черта обережная стерта?
Младший послушник в ответ на это хлопал глазами и молчал. А что сказать? Увидел навьего? Вышел из обережного круга? И потом, пока корчился, собственным задом стер проложенную ножом линию? А подправить даже не подумал?