Все было сказано. Только теперь, полулежа в креслах, каждый замкнувшись в себе, они начали понимать, на что замахнулись. Они все время это понимали, но сила убеждения Кэстлри, ненависть к Наполеону, вино и атмосфера этой встречи, которая, как и всякий заговор, излучала свою волшебную силу и делала из взрослых мужчин маленьких мальчиков с распаленным воображением — все это заглушало врожденный скептицизм и сомнения. Слишком легко избавлялись они во время беседы от одних и тех же мыслей, которые сейчас толпились будто табун испуганных лошадей, напирая на мозги, порождая неуверенность, близкую к страху. Камин снова пригас, одна за другой гасли и свечи, погружая комнату в прохладный полумрак, приносивший отрезвление.

Шли минуты, но никто из них не шевелился, зная, что каждый размышляет об одном и том же, и ожидая… Чего? Если бы кто-то из них, Батхерст или Персеваль, сейчас воскликнул: — Слушайте, ведь это же безумие, давайте бросим все это! — то, скорее всего, на этот раз возражать не стал бы даже Кэстлри, и он не пытался бы, как столько раз перед тем, спорить. Быть может, он сам ожидал этих слов, зная, что когда они выйдут отсюда, назад пути уже не будет. Но никто не прерывал молчания, и их неподвижные лица, на которые падал свет оставшихся свечей, становились похожими на лица упырей, неестественно выразительные, четкие, коричнево-золотистые, перечеркнутые глубокими тенями.

Персеваль очнулся первым, достал из кармана часы и сказал тихо, с какой-то едва слышимой печалью в голосе:

— Минула полночь.

Ему никто не ответил.

— Мой возница наверняка уже вымерз. Спокойной ночи, милорд.

Выходили вместе, он и Батхерст. Кэстлри решил переночевать в доме. С собеседниками он попрощался так:

— Поспешите, господа. Время теперь для нас важнее всего…

Он не закончил.

На улице Персеваль, подавая руку Батхерсту, шепнул то ли ему, то ли самому себе, в ночь:

— Самое главное — это тайна. Если Каннинг или кто-нибудь из наших врагов раскроет наши намерения, то постарается отравить наш турецкий суп, после чего донесет королю, и нам конец.

Батхерст пожал плечами и направился к карете, пробудив ударом по плечу спящего на козлах слугу. Король? Этот безумец, на котором зарабатывают французские карикатуристы [54] ? Слыша последние слова Персеваля, он чуть не рявкнул: «Да в задницу такое королевское величество!» Но подавил свой порыв. Не только потому, что тем самым мог оскорбить старого обожателя трона. Это мог услышать кучер или какой-нибудь запоздавший прохожий, а говорить так было не только неприлично, но и небезопасно. Благодаря своим связям, Батхерст мог не бояться Тауэра [55] , точно так же, как тот русский аристократ, который сказал по пьянке, что мол видал он царя в заднице, но вместо Сибири ему присудили штраф «за распространение неправдивых известий о местопребывании Его Величества», но он не стал оформлять своей злости в слова. И не только потому, что по природе был осторожным. В тот самый момент, когда он так подумал, до него дошло, что сам он еще больший безумец, и что когда на следующий день проснется, сегодняшний вечер покажется ему дурным сном.

Карета дернулась и покатилась. Слыша свист бича, Батхерст поднял голову и увидел в окне первого этажа неподвижный силуэт. Кэстлри не видел его — он глядел в покрытое звездами небо. Чего он там высматривал? Созвездие Шахматиста? Такого просто не было, они же желают его создать, заменив пешку на короля. Кажется, в шахматах это называют превращением пешки в фигуру?… Правильно, вот только там пешку меняют на слона или коня, и никогда на короля. Нет такого правила. Следовательно, то, что они хотят совершить, это навязывание нового правила старой игре… Новое правило… «Шахматист» фон Кемпелена… Этот город с башней… как он называется?… Безумие… спать, спать… завтра нужно будет начать действовать с рассветом и опередить Персеваля, обязательно опередить… спать…

Спал он плохо, его мучили кошмары. Батхерст проснулся, когда небо начало светлеть, и целый час лежал в постели, анализируя решение, которое принял вчера вечером — решение о том, чтобы перехватить инициативу из рук Кэстлри. Если уже он и обязан вступить в эту безумную игру, то на полную ставку. Проиграют — что же, будут вместе скрежетать зубами. Но если выиграют, тогда он обязан быть первым победителем. Одного Батхерста, члена триумвирата, мало, это всего лишь одна треть, а наибольшая слава и кресло премьера достанется автору идеи, Кэстлри. Но вот один Батхерст в триумвирате, а второй в качестве главного исполнителя акции — вот это уже будет тандем, который не перебить никакими козырями. Если бы дело увенчалось успехом, общественное мнение и история, зная, что Батхерсты были мозгом и рукой — кому присудят лавры? Батхерстам! Батхерсту! Графу Генриху Батхерсту!

Он встал с кровати и, взяв листок почтовой бумаги, сел за письменный стол, на который падали первые лучи восходящего солнца.

Если бы кто-то из немногочисленных в эту пору прохожих пожелал проследить утром 22 октября 1806 года за молодым человеком, шагавшим через Адельфи Террас [56] и Странд, то был бы немало удивлен. Понятно, что наблюдение было бы сильно затруднено густым туманом, который опустился ночью на Лондон, а теперь отступал крайне неохотно, цепляясь за землю и Темзу щупальцами молочно-белых испарений. Но если бы, все-таки, кто-то заупрямился, то вскоре обнаружил бы еще двоих таких же упрямых. За молодым человеком, на расстоянии не более сорока футов, плелся закутанный в длинное пальто тип, тщательно следя за тем, чтобы расстояние между ним и юношей не возрастало и не уменьшалось даже на фут. То же самое делал и другой, сгорбленный и низкорослый, который мягким, кошачьим шагом шел за хозяином длинного пальто на расстоянии, позволявшем разглядеть силуэт в тумане. Могло показаться, что этих троих связывает невидимая веревка, задающая скорость передвижения каждого из них.

Второй причиной удивления мог стать костюм молодого человека, весьма необычный для этого времени года. Создавалось впечатление, что он только что покинул свой клуб, забыв взять верхнюю одежду. Несмотря на пронизывающий холод, на нем были только фрак, шляпа, черный жилет, такого же цвета брюки и белый галстук, второй, если не считать серебряной оковки трости светлый акцент в сплошном черном тоне его одежды, которая значительно отличалась от стандартов задаваемых в моде Бруммелем [57] .