Чириков Евгений Николаевич
Шрифт:
— Дедушка! А он — мохнатый?..
— Кто? Бова-то?
— Нет, леший?..
— Леший?.. Он ведь мужик — в лаптях, с бородой, с палочкой… Только он ростом повыше меня… Он ведь ничего… Он с ребятишками ласковый… А вот ежели кто лес ворует или лыко дерет с липок, — он не любит…
— А Бова с ним сладит?..
— Кто его знает!..
И опять дедушка бормочет что-то в самое ухо… Хорошо! Спокойно! Страх затихает, глаза закрываются, а изо рта текут слюнки…
Осень!
По утрам лужок под окнами покрывается инеем, словно седеет пожелтевшая травка… Тонкий ледок в канавках ломается под ногой и звенит, как стекло. Из-под горы, где прячется река, лениво выползает туман. Не играет больше по утру рожок пастуха: перестали гонять стадо. А солнце все еще светит ярко, и к полудню начинает грустно улыбаться земля холодному небу…
На ногах большие мамкины башмаки, старая тятькина жилетка на вате крепко обтянута под мышками пояской, а на голове платок, замотанный концами вокруг шеи… Скучно!.. Нечего делать… Печальный пустой огород, в котором вдруг сделалось просторно и прозрачно; пугало стоит без шапки, словно отрубили ему голову и оставили только длинную, тонкую шею. Жалобно скрипит журавель колодца, вертится над воротами игрушечная мельница… Опустел птичий домик: улетели скворчики!..
В сенях пахнет капустой: рубить скоро будут. Целая гора круглых крепких капустных голов.
— Мамынька! Дай кочерыжку!..
Вкусная кочерыжка! Только очень жесткая… Крепко впиваюсь зубами в кочерыжку и там, где выкушу, остаются розовые пятна от крови десен…
— Она, мамынька, как деревянная…
— А ты обрезала бы сверху-то, а середку только ела!..
Высоко в небе гогочут дикие гуси, углом пролетающие над деревней. В закутке им вторят домашние, всполошившиеся вдруг, как люди при пожаре. Стоим с дедушкой и смотрим в небо…
— Видно, морозы скоро ударят: и днем и ночью летят, торопятся…
— А куда они, дедушка, летят?..
— В теплые края, Дунюшка…
— А где они, теплые края?..
— Там!.. Далеко!.. На краю света… — говорит дедушка, показывая рукой за лес, и я пристально гляжу туда, в даль, словно надеюсь увидеть эти края.
А наши гуси все кричат, хлопают крыльями, выставляют красные носы под дверку…
— Что это они, дедушка?
— Беспокоятся-то?.. Досадно им… В теплые края — охота…
— Там хорошо, что ли?
— Ну еще бы!.. Там круглый год красно летичко… Там нанишом [83] можно, а не то что…
— Чай, тетя бывал там?
— Нет, Дунюшка, там никто не бывал, окромя Божьей птицы…
— И скворцы наши туда улетели?..
— Туда же…
— А как они дорогу-то найдут?
— Сверху-то ведь далеко видать…
Подувает холодный ветер, и сиротливо трясутся у плетня облетевшие ветви молодой черемухи. На дубке еще есть красные листики; на березках — золотые… Только старая сосна над закоптелой баней на огороде все по-прежнему зелена и гордо смотрит теперь на голые дрожащие березки, ветлы и черемуху…
83
Нанишом — искаж.: нагишом.
Зябнут руки и нос…
— Утри нос-то! Размокнет!..
Мишка в отцовских сапогах и в огромной шапке подошел к воротам:
— Дунярка!
— Ну!
— У нас мамка ребенка ночью принесла.
— Врешь?
— Ей-Богу!.. Пойдем глядеть!.. Пищит, как котенок…
— Заругают…
Хочется посмотреть на ребеночка, который пищит, как котенок… Мать идет с ведром к колодцу.
— Маманя! Я пойду в шабры [84] !
— Нашто?
— Тетенька Палагея ребеночка родила…
84
Шабры — соседи.
— А тебе какая забота?
— Пус-ти-и! Поглядеть охота…
— Мальчонка, что ли? — любопытствует мать у Мишки.
— Девку!..
— A-а!.. Добра-то!.. — с презрением говорит мать и уходит на огород за водою.
Будь, что будет! Пусть поругают… Идем в избу к Мишке. На печке стонет тетенька Палагея. Старуха-повитуха пеленает ребеночка на коннике [85] .
— Ну чего пришли?
— Поглядеть на ребеночка…
Ворчит старуха-повитуха, тискает ребеночка, заматывает его в свивальник [86] и вертит им, как деревянной куклой, а ребеночек отчаянно кричит, плотно сжимая глазки.
85
Конник — лавка, ларь для спанья с подъемной крышкой.
86
Свивальник — длинная узкая полоса ткани для обвивания младенца поверх пеленок.
— Красненький!.. Плачет, а слез-то нет!
— Кыш, вы!.. Любопытны больно… Вырастешь, сама родишь — тогда и наглядишься… Не ори. Вишь, какая голосистая…
— А звать-то как?
— Вот повезем к попу в Ольховку — он и назовет как вздумает… А покуда не крещеная — не человек, а тварь поганая…
Стонет на печи Палагея. Смотрю на печку, где в полутьме возится и шуршит тулупами роженица, — проникаюсь к ней чувством боязливого благоговения… Любопытство и испуг широко раскрывают мои глаза, а стон больной заставляет говорить шепотом…