На сопряжении вымысла и реальности, мечты и достоверности замешаны замечательные волжские сказания писателя. Как вспоминала жена художника актриса Валентина Георгиевна Иолшина (сценический псевдоним, в девичестве Григорьева, 1876–1966), он обыкновенно проводил лето большею частью на Волге и ее «впечатлениями и вдохновениями» [19] жил долгое время спустя. Естественно, что чарующая волжская природа, пение жигулевских соловьев, волшебные лунные ночи и сверкающие росистые утра, история реки, обитающих на ее берегах людей, ее прошлое, настоящее и будущее не могли не отразиться в творчестве писателя.

«Волжские сказки», по мысли Чирикова, должны были разрастись в трехтомную эпопею: к беллетристической части он думал присоединить еще рассуждения об экономическом значении Волги, рассказы о ее этнографии. Эти части уже имели названия: «Волга-сказочница», «Волга-кормилица», «Волга-матушка». «Давно мечтал написать книгу, исключительно посвященную родной реке. <…> И все поднести не в сухом научном изложении, а удобоваримо для ленивой русской головы!» — признавался он в одном из писем к своему другу драматургу С. А. Найденову. И к начинанию этому относился как к жизненному подвигу: напишу — «тогда уж помру» [20] . Не довелось ему свершить задуманное. «Волжские сказки» появились в предгрозовом 1916 г. Остальные части так и не были созданы. Настало время писать «повести страшных лет»… [21]

И словно предчувствуя неосуществимость замысла, он уже и в «Волжские сказки» ввел публицистические и этнографические элементы. Нельзя сказать, чтобы этот фактический материал всегда органически вплетался в ткань повествования. Желание сказать обо всем, поделиться своими познаниями буквально захлестывало писателя, и он забывал о соразмерности. Так, он нередко с такой готовностью излагает подробности уклада народов Поволжья, что это может показаться страницами учебника: «<…> город Козьмодемьянск можно назвать столицей царства черемисского. Приволжские черемисы занимают своими поселениями значительную часть Козьмодемьянского уезда Казанской губернии и Васильсурского уезда Нижегородской губернии — на правом берегу Волги и большое пространство земель Козьмодемьянского, Чебоксарского и Царевококшайского уездов Казанской губернии — на левом берегу. Черемисы некогда жили среди огромных непроходимых лесов этого края, ныне уже в большей части истребленных. Живя среди лесов, они сохранили до настоящего времени в своей душе <…> непреодолимое тяготение к лесу. Остатки прежних лесов вдоль реки Суры, с дубовыми и березовыми рощами, и теперь еще самый любимый ими уголок своего царства. Эта любовь к лесу из-за невозможности жить в лесах привела к страсти украшать свое жилище искусственно разведенной растительностью. При каждом доме черемисина вы найдете сад из кудрявых берез, дубков, рябины. От этого черемисская деревня всегда кажется красивой, уютно-приятной и чистой, чем и отличается резко от русских деревень этого края». Он позволяет себе резкие выпады против тех, кто, как кажется ему, недооценивает значение «нашей воистину национальной реки», которую, к великому сожалению, «знаем и любим <…> мало, холодно».

«Волжские сказки» погружают читателя в мир преданий, древних легенд, мифов, сказаний, былин, бытующих у народов, расселившихся по берегам реки, обитающих за стенами монастырей, в заброшенных сектантских скитах. Они переносят читателя в героическую эпоху восстания Степана Разина («Стенькина казна», «Бич Божий»), в жестокие времена царствования Ивана Грозного («Жена благоверная»), в свирепый разгул татаро-монгольского нашествия («Невесты Христовы»). Они повествуют о неистребимой силе любви, способной наставить на праведный путь грешника («Иринова могила»), той любви, которая не знает преград и исчезает вместе со смертью влюбленных («Соловей-любовник»). В них идет разговор об искушениях и прегрешениях, злобе и предательстве («Искушение», «Святая гора», «Дочь неба»). Есть в этой книге и грозное предостережение о неминуемом пришествии Антихриста в погрязший в пороках, безбожный и обреченный мир, где Дьявол принимает образ праведника, а красавица носит во чреве сатанинское дитя («Девьи горы»).

Стоит в связи с последним напомнить, что, когда в 1918 г. попробовали перевести эту легенду на экран, был снят один из лучших художественных фильмов того времени «Легенда об Антихристе», сочетающий в своей стилистике дух русской иконописи и живописи М. В. Нестерова с прямолинейностью лубочного изображения в показе царства Сатаны, — и сразу же был запрещен. А. В. Луначарский объяснил необходимость запрета с обезоруживающей прямотой: «Это, безусловно, самая роскошная и художественная постановка, какие имеются в области русского производства фильмов. К сожалению, советская власть на основании отзыва 8-ого отделения Наркомюста не сочла возможным допустить „Девьи горы“ к обращению, т. к. картина проникнута религиозной идеей. Все это, конечно, в художественном аспекте, но признано тем не менее Наркомюстом политически неподходящим. Я искренне жалею об этом, т. к. с художественной стороны картина доставляет огромное удовольствие и является настоящим достижением» [22] .

На самом деле советская цензура обнаружила слишком много прозрачных аналогий между сатанинскими бесчинствами и наступившим в результате революции всеобщим хаосом. А главное — почувствовала ожесточение интеллигенции, вместо «праздника духа» вкусившей плоды гражданской бойни — голод, разруху и террор [23] .

Открывается сборник гимном-обращением к любимой реке. Писатель связывает с ее существованием все самое значительное в жизни России: «Волга! Одна из значительнейших рек всего земного шара, величайшая из рек Европы, река-собирательница славянства, прекрасная волшебница, сотворившая из ничего наше поистине сказочное „царство-государство“, с неумирающими до сих пор „Иванушками-дурачками“, с ведунами, колдунами и ведьмами, с лешими, домовыми, оборотнями и всякой нечистью». Он считал, что одно соприкосновение с могучей рекой способно пробудить в русском человеке огромную энергию патриотизма. Ведь она — артерия, связывающее прошлое, настоящее и будущее России: «Любовь к своей родине вовсе не исчерпывается одной внешней связью с местом нашего рождения и жизни. Любовь эта — чувство сложное, питающееся не одним настоящим <…>. Корни этой любви протянулись и в ширь и в глубь прошлых веков, откуда и излучается подсознательное тяготение души нашей к своей отчизне. <…> и когда вы плывете по великой русской реке, пред вами все время реют призраки прошлого, как тени, отбрасываемые видимыми образами настоящего».

Чириков часто пишет об особой, миротворческой роли Волги. Она для него не только объединительница земель русских, но и создательница неповторимого «континента», на котором «собрались на свидание все народы Европы и Азии, и все их боги, злые и добрые, со всеми чадами и домочадцами: великоросс, малоросс, татарин, чуваш, черемисин, мордвин, немец, еврей, персиянин, калмык. <…> Христиане разных толков, последователи Будды, Магомета, грозного ветхозаветного Иеговы, Заратустры, первобытные язычники…». Эта мысль необыкновенно дорога писателю, он несколько раз возвращается к ней. Ему важно подчеркнуть, что закончившаяся века назад борьба за обладание Волгой привела к тому, что разные народы не только мирно уживаются теперь друг с другом, но и их души срослись, тесно переплелись их взгляды и обычаи. И из этого конгломерата родилось нечто необыкновенное, отразившееся в сказаниях, преданиях, легендах: «Прошли века, сжились бок о бок на матушке-Волге разноплеменные народы, и Никола-Угодник сделался „Праведным Судьей“ у чуваша-язычника, а гору Богдо, священную гору калмыка-буддиста, русский мужик называет Святою горою и снимает перед ней набожно шапку!»

Нитью, скрепляющей в «Волжских сказках», столь разнородный материал, становится путешествие писателя по величественной реке. Легенды и предания рассказывают ему попутчики, случайно встреченные люди. Толпа, слушающая вместе с ним рассказ какого-нибудь доброго молодца, монашка или батюшки, не остается безучастной. Она вовлекается в споры о добре и зле, о грехе и вине, которые обязательно возникают, когда заходит речь о прошлом и настоящем, о сопротивлении народа вековечному угнетению, об искушении чистых душ, о способности человека к покаянию. Здесь рядом соседствуют поэтическая форма устного, народного, часто ритмически напевного сказания, и религиозно-окрашенное повествование о нравственных основах мира. И все это вместе дает необыкновенно яркий сплав — что-то среднее между апокрифом и живущей в веках фольклорной байкой, передающейся из поколения в поколение, в устах каждого нового рассказчика переживающей свое второе рождение. Не случайно такого рода опыты Чирикова, который сам себя всегда причислял к «закоренелым» реалистам [24] , сравнивали с стилизованной и сказовой прозой А. М. Ремизова.