На самом же деле и в эмиграции Чириков не изменил ни своего облика, ни своего образа мыслей — остался тем же самым порядочным русским интеллигентом, каким он был и прежде. На эмигрантских вечерах часто возникала его невысокая коренастая фигура в темно-синем пиджаке со светлым галстуком большой бабочкой, какие носили в старой России начала столетия земские врачи и сельские учителя. Чириков мог даже вскочить на стол и под шумные аплодисменты молодежи произнести горячую речь о чем-то очень хорошем, но не совсем точно уловимом. Как это напоминало приход Чирикова в рабочие клубы Москвы и Питера, в кружки учащейся молодежи, когда также под гром аплодисментов он появлялся в бархатной блузе, с длинными черными волосами, зачесанными назад, с большим красным бантом, выделявшимся на черном бархате! Больше всего он любил общение с публикой, своим читателем. Недаром он советовал в свое время впавшему в уныние своему другу писателю Скитальцу: «<…> почитай рабочим за Невской заставой. Очень приятная публика. А если споешь еще из волжских песен, — с ума сведешь» [53] . И весьма показательно, что роман «Зверь из бездны» он посвятил «братскому чешскому народу». И даже учитывая все многочисленные публицистические и политические выступления Чирикова — а он печатался в большевистской «Новой жизни» (1905), протестовал против преследования М. Горького в Америке (1906), затем резко полемизировал с ним по поводу его статьи «Две души» (1915) [54] , выступал в защиту позиции оборонцев [55] , публиковал во время нахождения в ставке Деникина уже упоминавшиеся брошюры — можно смело утверждать, что настоящим политиком он никогда не был. На всех этапах жизни это был честный, добрый, искренний писатель, у которого распад человеческих связей, распыление Отчего Дома, явная несправедливость всегда вызывали негодование и обиду, естественные для каждого мало-мальски совестливого человека. Очень точно определила эти его качества проницательнейший критик начала века Е. А. Колтоновская: «Сочувствие его к человеку — не головной альтруизм, не теоретическая гуманность, а непосредственная доброта и отзывчивость, дающая ему возможность проникать в чужую душу. Чирикову близок человек — да и не только человек, а вся жизнь на земле <…>» [56] .

Осмелимся предположить, что слова Чехова, сказанные им при знакомстве с писателем: «Малый добрый и теплый» [57] , — полностью соответствуют его психологическому складу. О нем же, как о писателе, очень точно сказал при чтении «Юности» М. Горький: «Читал хорошо и чувствовал себя при этом тоже хорошо. Было весело и грустно, — все как следует при чтении искренно написанной книги, когда ее писал хороший и честный русский писатель. Настоящий писатель» [58] .

Но как это ни парадоксально, об этом «настоящем писателе» на протяжении десятков лет не появилось ни одной основательной критической статьи ни в России, ни в эмиграции, ни одной книги, анализирующей его творческий путь. Не случайно в одном из писем он жаловался другу: «Написал я 10 книг, а до сих пор не дождался обстоятельной статьи о себе <…>» [59] .

Известно, что Чехословакия очень хорошо приняла Чирикова и его многочисленное семейство, его портрет висел в витрине фотоателье в самом центре Праги, чехам пришлась по душе «его стыдливая муза, его чистота душевная, его обожание семьи» [60] , проститься с ним пришли министры, сенаторы, студенты и учащиеся. И хотя Чириков так и не выучил чешский язык, он не уставал произносить слова благодарности чешскому народу, который дал ему «братский приют и возможность писать» [61] . Но и окруженный близкими и понимающими его людьми, он очень тосковал по России, особенно по Волге. «Неохота умирать и ложиться в чужую землю» [62] , — признавался он старым друзьям. Особенно усилилась его тоска во время последней тяжелой болезни, от которой он уже не оправился. Ариадна Эфрон вспоминала, что «тоска жила в комнатке Евгения Николаевича, воплощенная и воплощаемая им — нет, не в рукописях: в деревянных модельках волжских пароходов, которые он сооружал на верстаке у окошка, глядевшего в самую гущу сада. Комната была населена пароходами — маленькими и чуть побольше, баржами — коломенками, тихвинками, шитиками, гусянками; челнами и косными. <…> Тесно было волжанину во Вшенорах, мелководно на Бероунке!» [63] Еще более пронзительно звучит признание его внучки И. В. Николаевой, вспоминавшей о том, «как дедушка любил Россию, любил крестьян и имел среди них друзей, как тосковал по волжским откосам и берегам, он даже сам смастерил вид Нижнего, с пароходиками, откосами, церквушками, под этим городком он и скончался» [64] 18 января 1932 г.

Чириков как-то написал в альбом одному из своих товарищей-писателей: «Книга писателя всегда интереснее, чем он сам». Позволим себе не согласиться с ним. Нам интересны и книги Чирикова, и его жизнь, которая вобрала в себя «роковые минуты» XX в. Приведенная запись в первую очередь говорит нам о душе художника, отличавшегося необыкновенной скромностью, никогда не стремившегося быть «на виду». Чирикову же как писателю было чем гордиться, его произведения были переведены на французский, норвежский, немецкий, шведский, английский, датский, испанский, итальянский, болгарский, сербский, хорватский, польский языки. На чешском были изданы все его художественные произведения. До революции в России вышло его собрание сочинений в 17-ти томах. Он действительно был прирожденным писателем, не мог не писать. «<…> как пьянице трудно сразу бросить пить, так мне — писать. Это своего рода болезнь, от которой излечиваются только <…> лишением верхних конечностей» [65] , — шутил он. Теперь, на исходе XX в., наконец появилась возможность заново открыть его творчество.

Няня часто рассказывала нам сказки про Некоторое Царство — Некоторое Государство, и всегда в этом Царстве-Государстве происходило много чудесного, непонятного, удивительного. Все в этом Царстве-Государстве было необыкновенное: цветы, деревья, люди, звери, река и озера. Но всего более меня интересовали ведьмы, колдуны, добрые и злые волшебницы, лешие и разные нечистая сила, о которых много рассказывалось в каждой няниной сказке.

Однажды я спросил няню:

— Скажи мне, няня, где находится это удивительное Царство-Государство?

Няня ответила мне:

— Далеко. Очень далеко.

— А можно до него дойти?

— Можно, только надо очень долго идти.

— Сколько дней?

— Много лет, а не дней.

— Кто-нибудь был там?

— Многие пошли туда, но никто не вернулся назад.

— Почему?

— Не знаю. Верно, не дошли и умерли в дороге.

Няня вздохнула и опустила голову, а я стал думать о том, как хорошо было бы побывать в волшебном Царстве-Государстве, потом вернуться назад и всем рассказать, что там делается.

— Вот если бы ты, няня, согласилась идти со мной! — сказал я, заглядывая в доброе лицо няни.

— Я не дойду, потому что старая, а ты не дойдешь, потому что ты — малый…

— Я дойду — давай спорить! — сказал я няне, но она покачала головой и ответила:

— Сперва спроси у матери, пустит ли еще тебя она!

— Можно без спроса… Я маленький, — мне жить еще долго: сходил бы и вернулся…

— Если бы и вернулся, то разве только стареньким старичком, — улыбнувшись, сказала няня.

— А в какую сторону надо идти?

— В ту, где садится солнце… Иногда, после заката солнца, бывает видно это Царство-Государство. Не все видно, а только краешек… А вот есть за морем высокая-превысокая гора, так с той горы один раз в год все Царство-Государство можно увидеть…

Однажды под вечер я залез на подволоку [68] нашей дачи, оттуда вылез на крышу и стал ждать, когда закатится солнце, чтобы хорошенько заметить то место и потом смотреть в ту сторону, где находится чудесное Царство-Государство. С крыши было видно очень далеко. Сперва тянулись засеянные поля, словно разрезанные на длинные разноцветные полосы, потом зеленели сочной травой луга, и среди них серебряной лентой извивалась наша река Черемшанка, а потом опять поднимались поля с хлебом, и на горизонте слева синел лес, а справа выглядывала мельница. Мельница махала крыльями, и казалось, будто это не мельница, а какая-то громадная птица хочет улететь и не может… Между лесом и мельницей была зеленая ложбина, которая уходила далеко-далеко, и синий туман соединял ее с голубым небом.