— Не сопьюсь, я крепкий.

— У тебя голос садится. Ты не замечаешь?

— И ты с тем же! — воскликнул я, вспомнив слова Лили, которая тоже на это намекнула.

— А что, тебе уже говорили об этом? Смотри, как бы не было у тебя неприятностей в ансамбле.

— Накаркаешь! — грубо оборвал я, а Паша недовольно глянула на меня и ушла на кухню.

До сессии оставалось три недели. Ко мне подошёл наш очкарик староста:

— Слушай, Павел, у тебя столько прогулов и невыполненных работ… Да ты ни одного реферата не сдал! Тебя могут не допустить до сессии.

— Раньше тоже так было, но допускали же! — возразил я.

— То раньше, а теперь требования повысились. Всё-таки второй курс…

— Ну и что ты предлагаешь?

Староста помялся, а потом сказал:

— Из-за таких вот, как ты, придётся дань собирать… на нужды деканата.

В прошлом году и в зимнюю сессию я в этом не участвовал — успешному солисту ансамбля многое прощалось. Но на этот раз у меня действительно положение аховское. С этими мыслями я пошёл встречать Пашу. Она стояла в дальнем конце коридора у окна с одним из парней с её курса, который, по моему мнению, слишком тесно прижимал Пашу к стенке. Мне это было неприятно, и я громко кашлянул. Паша метнула на меня быстрый взгляд и, отодвинувшись от парня, неловко соврала:

— Мы тут одну формулу разбираем…

— Ладно, потом разберёте, — сдержанно сказал я, но меня уязвило то, что она своей ложью хотела что-то скрыть.

— У тебя сегодня репетиция, — напомнила Паша, направляясь ко мне.

— Пойдёшь со мной?

— Нет, я домой. Надо готовиться к сессии.

Парень ушёл первым, потом и мы разошлись в разные стороны. На репетицию я явился не в лучшем настроении. Витя, не глядя на меня, сказал:

— Павел, Лиля нашла нам хорошего солиста (так вот зачем она приходила!), мы его уже прослушали и взяли. А ты, если хочешь, оставайся на подпевке.

Это был удар под дых! Я — на подпевке? Да что он, с ума сошёл? Я только первые несколько секунд стоял, словно оглушённый, но скоро понял: это дело решённое, меня просто выкинули из ансамбля! Витя прекрасно понимал, что я не приму его предложения. Ребята молчали и отворачивались — им нечего было сказать мне в утешение, а скорее всего, они были согласны с руководителем. Я тоже не стал тратить слова попусту и молча вышел.

Я молчал, но моя боль рвалась наружу! Сначала я хотел пойти домой, но потом раздумал — мне было бы неприятно предстать перед Пашей в состоянии такого страшного отчаяния. Даже она вряд ли могла понять, как много значил для меня этот ансамбль, из которого меня только что выгнали без объяснения причин, хотя, конечно, сам я знал, что поплатился за свою расхлябанность. Андрюха, как истинный друг, погоревал бы вместе со мной, но сразу после лекций он ушёл к каким-то знакомым по поручению матери, а я не знал, куда. Мне не к кому было пойти со своей болью, и я направился в магазин.

У меня было немного денег из тех, что нам дали за выступления в летнем театре. Я купил бутылку водки и пошёл к дому. Снова подумал, как тягостно будет объясняться с Пашей, и остановился на детской площадке. Мамаши и бабушки со своими чадами уже давно ушли отсюда, потому что был поздний час. Я пристроился на скамеечке и тут только подумал, что не взял никакой закуски. Пить одному, да ещё без закуси, мне до этого не приходилось. Но я решительно открыл бутылку и приложился к горлышку. Первые несколько глотков обожгли горло, но мне это было даже приятно. А потом я уже просто ничего не чувствовал. Мне и хотелось дойти до абсолютно бесчувственного состояния.

Как попал на свой этаж и открыл дверь, не помню. Очнулся утром, когда было уже совсем светло. В комнату вошла мама и, помахивая рукой около носа, строго спросила:

— Павел, в чём дело?

— Да, собственно, ни в чём… Ну, выпил…

— Напился! — перебила мама. — Такого ещё не бывало.

Это она не знала про ту вечеринку с Лилей, когда я впервые напился до бесчувствия и всё-таки выжил. Оказалось, стоит только начать, повторить уже несложно.

— А где Паша? — спросил я.

— В университете! Сегодня же суббота, не воскресенье. У тебя тоже, наверное, есть лекции.

— Я ещё успею на практические занятия по английской грамматике, — спохватился я.

Собирая себя «в кучу» после вчерашнего возлияния, я никак не мог вспомнить, куда положил часы, когда снял их с руки. Стал выдвигать ящички секретера и в одном из них наткнулся на свой давно забытый шарик. На море я уже не был года три и стал забывать, как оно выглядит, а шарик светился приятной голубизной. Я извлёк его из ящичка и поставил на полочку. Здесь же, за керамической вазой для цветов, обнаружил свои часы.

Поставив шарик на видном месте, я начал одеваться. В голове раздавались тупые удары тяжёлого молота, всё время хотелось пить. Внутри у меня словно дрожали туго натянутые струны. Состояние этого жуткого похмелья надо было чем-то снять. Я надеялся найти в холодильнике томатный сок, который иногда покупала мама, но его не оказалось. Зато я увидел маленький пузырёк со спиртом, предназначавшимся для компрессов при простуде. Помнится, мама говорила, что удалось достать совершенно чистый.

Я слышал, что его можно разбавить, и получится почти та же водка. Отлив немного и разбавив наполовину водой, я выпил. Через некоторое время почувствовал, что «струны» внутри меня ослабли, и мне стало немного лучше. Одевшись, я поспешил в университет. Когда прикрывал дверь в свою комнату, взгляд мой нечаянно упал на шарик. Мне показалось, что нижняя его часть сильно потемнела и вдруг вздыбилась крутой волной. «Игра света», — мелькнуло в голове, и я вышел из дома.