— Какое же?

— Позорное, но утешение. Это мысль о том, что, когда всему придет конец (она имела в виду, разумеется, собственную смерть, даже не помышляя о каких-то иных переменах в своей жизни), меня, пожалуй, будут считать чуточку святой. — И она как-то по-детски протяжно, с надеждой в голосе повторила: — Совсем-совсем чу-у-точку, правда?

— Моя дорогая, — сказал я вполне серьезно. — Возможно, на небесах тебя и посчитают святой, но об этом, к сожалению, я не узнаю. Что же касается нашей бренной земной жизни, то здесь все сочтут тебя просто дурехой и будут, черт побери, правы.

Мы шли мимо выстроившихся в ряд одинаковых коттеджей с широко распахнутыми окнами, из которых на тротуар падали желтые квадраты света.

Нас окликнула молодая женщина, которая поливала цветы перед домом. Это была моя знакомая, она работала художником-модельером. Муж ее погиб во время высадки воздушного десанта под Арнемом. Совсем недавно она познакомилась с Чармиан. Она пригласила нас обоих на чашку чаю.

— Это все, что я могу вам предложить. Остальное все выпито. Такая ужасная жара!

Чармиан растерялась, не зная, что ответить, а я поспешил сказать:

— Иди, Чармиан. Очень кстати. Тебя это немного отвлечет. — И добавил, обращаясь к молодой женщине: — Боюсь, сегодня я не смогу принять вашего приглашения. Но в следующий раз — с удовольствием.

Когда я уходил, я чувствовал, что Чармиан смотрит мне вслед. Отойдя немного, я обернулся, чтобы проверить, не обманула ли меня Чармиан и не направилась ли домой. Но в светлом квадрате двери я увидел два женских силуэта. Дверь закрылась. Убедившись, что путь свободен, я быстро повернул назад и зашагал к дому Чармиан. Я твердо решил поговорить с Шолто.

Поскольку мое пребывание в армии, а впоследствии некоторые мысли и раздумья об этом периоде жизни в известной степени имеют отношение к чувствам и ассоциациям, связанным с Эваном Шолто, мне следует подробнее рассказать об этом периоде.

В 1939 году, не дожидаясь призыва, я добровольцем ушел в артиллерию. Я еще не оправился от горя и оплакивал безвременную кончину Сесиль. Я был одинок и несчастен и не хотел думать о будущем, не веря, что время залечит раны. Решив уйти в армию, я, возможно, втайне надеялся, что это и будет самым простым и легким выходом. Но после пяти недель солдатской жизни мысли эти как-то сами собой потеряли остроту. Однообразные, расписанные по часам и до предела заполненные муштрою армейские будни, общение с людьми самых различных взглядов и сословий подействовали оздоровляюще, к тому же я, к своему удивлению, вдруг обнаружил, что могу стать неплохим солдатом. Этот факт, как ни странно, доставил мне истинное удовольствие и преисполнил такой же гордости, какую, должно быть, испытывала Элен, когда, не будучи врачом, верно ставила диагнозы. Так и я радовался любой похвале и одобрительному замечанию сержанта куда больше, чем когда-то хвалебным отзывам маститых критиков о моих книгах и статьях. Я снова стал мечтать и строить планы.

По окончании учений я попал в береговую противотанковую батарею, расквартированную в графстве Норфолк. Но не прошло и двух месяцев, как я снова попал на учебу, на этот раз на офицерские курсы. Закончив их, я получил офицерское звание.

Так в захолустных деревушках Англии прошли два года службы. Этот напряженный, насыщенный до предела период моей жизни как-то сам собою заслонил прошлое. Армия умеет создавать свой особый мир, как бы свою цивилизацию, которая, уходя, оставляет следы, — правда, следы чего-то несовершенного, незаконченного и столь же мало способного изменить облик окружающего мира, как, скажем, полуразрушенная античная колоннада цветущий деревенский луг.

Пока я находился в частях, расквартированных в Англии, я так и не смог по-настоящему завязать с кем-либо дружбу. Но, попав на фронт, я стал по-иному оценивать и понимать людей. На какое-то время я сблизился с неким Филиппом Стратом, солдатом по призванию. Впоследствии он стал кадровым военным. Но Страт, произведенный в офицеры вскоре после меня, был переведен в другой полк. По окончании кампании в Северной Африке наша часть была переброшена в Италию. По пути в Италию я подружился с унтер-офицером Кессилисом. Я был знаком с ним давно и питал к нему симпатию, но близко его не знал.

Эрик Кессилис не был солдатом. Он принадлежал к той весьма распространенной категории людей, для которых служба в армии с первого и до последнего дня является жестоким испытанием. Но он откосился и к тем — но их, увы, не так уж много, — кто честно пытается во что бы то ни стало побороть отвращение к армейской жизни, свою полную к ней неприспособленность и страх, даже если это стоит им нечеловеческого напряжения воли и насилия над самим собой.

До войны Кессилис был театральным художником, ему сулили блестящее будущее. Это был тихий человек, приятной, но скромной наружности, в меру умный и остроумный. За женщинами он ухаживал церемонно и обходительно, будто в каждой искал верную спутницу жизни. Женщинам это не нравилось, и он никогда не пользовался таким успехом, как нагловатый и самоуверенный Толлер, откровенно похвалявшийся своей мужской силой, или юный Элворден, обещавший превратиться в классический тип высокомерного хама.

Уже тогда было ясно, что Кессилису, как бы он ни старался постичь военные науки, никогда не получить чина капитана. Его периодически представляли, но всегда это кончалось ничем. Кессилис с грустным юмором выслушивал очередное известие о неудаче и ждал следующего представления.

Как некогда за три месяца совместного пребывания в Африке я сблизился с Джоном Филдом, потому что мог часами беседовать с ним о книгах, так теперь я искал общества Кессилиса, потому что мог поговорить с ним об искусстве. Когда я узнал его поближе, я почувствовал к Кессилису искреннее влечение, обнаружив в нем качества, которых раньше не замечал: искреннюю доброжелательность к людям, умение здраво оценивать их и их поступки, интуицию и мудрость суждений.