Надо было спешить в одном из трех рукавов разлившегося общего потока — три рукава двигались к трем освещенным большим корпусам, прядильному, ткацкому и ситценабивному, — на свое рабочее место. Рабочее место находилось в громадном подвальном этаже прядильного корпуса, самом по себе похожем на отдельную фабрику.

В первый раз туда привела Лену Катина мама.

Даже она с трудом отворила тяжелую, обитую железом дверь, которая тотчас же с силой захлопнулась за обеими. Катина мама крикнула:

— Ты глазами-то не больно ворочай, тележки берегись! И ори шибче. Чего не понять, спрашивай. Я на своей фабрике тебе, как в доме родном, все объясню. Это станки в этажах гудят. Ничто, обвыкнешь, у нас тут шуму-гаму! А народ добрый!

Прокричав это (уши у Лены действительно почти сразу точно заложило ватой от плотного, как будто пропитавшего все здание гула), Катина мама взяла ее все-таки, как маленькую, за руку и повела по широкому асфальтовому коридору со вздрагивающими стенами. Он был весь завален тюками белого, пушистого хлопка, обвешан трубами, заставлен железными ящиками, полными больших катушек. По обе стороны коридора шли двери, тоже обитые железом, от пожара, — объяснила Катина мама. Некоторые были распахнуты, из них неслись перебивавшие общий гул звуки: удары железа, стук, свист, щелканье…

Катина мама толкнула ногой одну из закрытых дверей, и они очутились в неожиданно светлом, просторном помещении. Здесь было гораздо тише. Но воздух как будто шелестел от вздохов гигантского колеса, мерно и почти невидимо вращавшегося во впадине пола. Широкий ремень, пощелкивая, бежал от колеса к насосу.

— Матвей Яковлевич! — позвала обыкновенным голосом Катина мама. — Принимай гостей.

Лена увидела: у окна, большого и чистого, стоит простой кухонный столик. На нем синий эмалированный чайник, кружечка, разграфленная толстая книга, придавленная для чего-то гаечным ключом. Чайник, кружечка и даже ключ после шума и грохота коридора были удивительно домашними, спокойными. За столиком, пригнувшись — видна была только спина, — стоял кто-то в серой куртке.

— Привела я тебе помощницу-то, Матвей Яковлевич! — улыбнулась Катина мама. — Прошу любить да жаловать.

Он разогнулся не спеша — переобувался, шнуровал ботинки. Оказался очень высоким, носатым, совершенно лысым стариком с тихим, медлительным голосом.

— Оформилась? — спросил, пожав Лене руку.

— Что? — не поняла она.

— Пропуск выправила? Тебе же теперича по корпусам летать.

— Выправила.

До прихода сюда Лена долго ждала Катину маму в проходной, косясь на Командиршу, пока та объясняла что-то коменданту за окошечком и звонила в «отдел найма рабсилы». Полученную от Командирши же картонную книжечку Лена, чтобы не потерять, спрятала в рукав и держала крепко.

— Пальтишку скидавай, — сказал Матвей Яковлевич. — Здесь тепло. Сейчас я тебе гардероб отведу, уму-разуму учить стану. — И он вдруг отошел к звякнувшему на стене телефону.

— Я пошла! А ты, дочка, не робей! Карпухин у нас на все руки, он те выучит. Бывайте здоровы! — весело крикнула Катина мама и вышла.

Железная дверь, дохнув гулом, проглотила ее.

Договорив по телефону и покрутив после этого его ручку, пока опять не тенькнул звонок, Матвей Яковлевич сел у столика на табуретку, вторую притянул Лене и сказал, показывая на выстроившиеся вдоль стены узкие голубые шкафчики:

— Твой крайний будет, одежу-обужу туда убирай. Каблучки враз стопчешь, тебе бы сапожки (на ней были старые злополучные лодочки). Ладно, прозодежду охрана труда выдаст, сапожки погодя справишь. Теперича давай знакомиться. Слушай со вниманием и отвечай: что есть в нашем текстильном производстве вентиляция?

Лена, присевшая на табуретку, ответила довольно смело (пять месяцев работы в Отовенте сослужили свою службу):

— Для текстильного производства она составляет часть этого самого… технологического процесса.

— Соображаешь! — похвалил Матвей Яковлевич. — А с чего она складается?

На это Лена не ответила.

— Складается вентиляция с воздушной температуры и с влажности. — Он пошевелил перед Леной большими заскорузлыми пальцами. — Ведь хлопок — он что? Чуть в цеху посуше — рваться начнет. Лента порвется — машина станет. Машина станет — цех плана не выполнит. А работницы? Им тоже дышать-глотать надо, это тебе не капитализма. Раньше хозяину горюшка мало, что с человека семь потов сойдет, теперича время не та. Вот мы свежий воздух с нашего подвала и гоним, с увлажнительной камеры…

Лена нахмурилась, не поняла.

— Твоя, милок, первейшая задача и будет: по этажам у нас градусники-термометры навешаны, ты их вот в этот журнал списывай, — он показал на придавленную ключом книгу с трепещущей от вздохов колеса в полу страницей, и Лена кивнула, теперь поняла. — А мое дело либо холодку, либо водицы в камере подпустить. Мы с тобой в фабрике не пятая спица в колеснице. У-влаж-няльщики! Я по этой вентиляции и швец, и жнец, и на дуде дудец, до старшего моториста своим умом допер! А теперича, хоша и лысый, на курсы рабочей квалификации посланный. Так-то, милок! — закончил Матвей Яковлевич свой первый преподанный Лене урок и вдруг спросил неожиданно: — А глаза у тебя чего невеселые?