На бегу Роберт остановился у комнаты сестры.

– А я завтра увижу шрам. Гы-ы-ы! – Вымытый, голодный, он влетел в столовую, ловким военным маневром скрыв поврежденный тыл. Он не обратил никакого внимания на укоризненный взгляд матери.

– Роберт Сондерс, где ты был?

– Мамочка, там у них солдат сказал – нам тоже такого можно.

– Кого такого? – сквозь сигарный дым спросил отец.

– Такого солдата.

– Солдата?

– Да, сэр. Он так говорит.

– Кто это «он»?

– Да тот солдат, он живет у Дональда. Говорит, мы себе тоже можем завести солдата.

– Как это – завести?

– Не сказал как. Говорит: твоя сестра знает как. Мистер и миссис Сондерс поглядели друг на друга.

– Как фамилия этого ребенка, Джо?

Миссис Пауэрс, как всегда в прямом и темном платье, стояла на веранде, освещенная солнцем. Утренний ветер забирался в ее волосы, заливал за ворот, как вода, неся в себе солнечное тепло. Голуби ложились на церковный шпиль серебристыми косыми мазками. Газон, спускавшийся к изгороди, посерел от росы, и негр-садовник, одетый запросто, в нижнюю рубаху и комбинезон, проходил с косилкой по газону, оставляя за собой темно-зеленую полосу, словно развертывая ковер. Мокрые травинки, отрываясь от лезвий косилки, липли к его ногам.

– Какого ребенка? – Гиллиген, явно стесненный новым грубошерстным штатским костюмом и полотняным воротничком, сидел на перилах и сосредоточенно курил.

Вместо ответа она подала ему письмо. Сдвинув сигарету в угол рта, он прищурился сквозь дым и стал читать.

– А-а, вы про аса? Фамилия его – Лоу.

– Верно: Лоу. Все старалась вспомнить, когда он уехал, и никак не могла.

Гиллиген вернул ей письмо.

– Потешный малый, верно? Значит, вы презрели мою любовь и приняли его?

Платье на ветру во весь рост прильнуло к ней.

– Пойдем в сад, там и мне можно покурить.

– Курите тут. Падре не рассердится, ручаюсь.

– Знаю, что не рассердится. Но я боюсь его прихожан. Что они подумают, когда увидят, что незнакомая женщина в черном курит на веранде пасторского дома в восемь часов утра?

– Решили бы, что вы – эта самая французская, как их там называют, и что вас лейтенант привез с собой. От вашего доброго имени ничего не останется, дай им только до вас добраться!

– Это вы печетесь о моем добром имени, Джо, а не я.

– Я пекусь? Как это понять?

– О нашем добром имени главным образом заботятся мужчины, оттого, что они нам его дают. А нам самим и без того дела достаточно. А то, что вы называете добрым именем, похоже на слишком прозрачное платье – носить неудобно. Пойдем лучше в сад.

– И вовсе вы так не думаете, сами знаете, – сказал Гиллиген.

Она слабо улыбнулась, не глядя на него.

– Пойдем, – повторила она, спускаясь с лестницы.

Оставив за собой восторженный щебет воробьев и сладкий запах срезанной травы, они вышли на усыпанную гравием дорожку меж розовых кустов. Дорожка шла под строгим навесом двух дубов, мелкие розы вились по стене, проходившей рядом, и Гиллиген, стараясь попасть в такт ее длинным шагам, ступал осмотрительно, словно боясь что-то растоптать. Когда вокруг росли цветы, он чувствовал себя так, будто вошел в комнату, полную женщин: он стеснялся своего роста, своей походки, ему казалось, что он идет по песку. Оттого он и считал, что не любит цветы.

Миссис Пауэрс часто останавливалась, вдыхала, пробовала губами росу на почках и бутонах. Тропинка повернула меж гряд фиалок к чинной изгороди, где скоро зацветут лилии. У зеленой чугунной скамьи под магнолией она остановилась, посмотрела вверх, на ветви. Оттуда вспорхнул пересмешник, и она сказала:

– Вот там, Джо, посмотрите!

– Что там? Гнездо?

– Нет, бутон. Еще не распустился, наверно, расцветет через неделю, а то и раньше. Знаете, как цветет магнолия?

– А как же: сорвешь цветок – и все. Ничего не остается. Только тронешь – сразу чернеет. Вянет.