Досталось на орехи мастеру спорта Татьяне. В трудную минуту она так напряглась, что оторвала железные поручни на каталке. Теперь ее ругают даже санитарки.

Многие медсестры сердиты на Кумари из Индии. Во время родов индианка скандалила больше других и била акушерку ногой, чтобы та не вздумала приблизиться к ней. Роженица — из высшей касты, потому роды, с ее точки зрения, имел право принимать только… главный врач. Который, кстати, ради нее и примчался в больницу среди ночи.

Но трудности уже у всех позади. На руке у каждой женщины — крошечный браслетик с номером и датой рождения ребенка. Заходит няня, выкрикивает имя Кумари, подносит ей огромные розы в метр длиной. Надежда получает банку черной икры. Татьяне передали гвоздики.

— К вам пришла Ира, — наклонилась над Анной няня, — что передать?

Анна ничего не может передать. Горло ее сдавлено и слезы, как градины, щелкают по лицу, рукам, одеялу.

— Ничего не надо передавать, — с трудом выдавливает она. Не надо цветов. Он умер, мой мальчик.

Тут она заметила браслетик из клеенки и марлевых тесемок, который уже не обозначает того, что на нем написано — ни имени ребенка, ни его будущей жизни, заметила его, бестолково болтающийся на руке, осторожно развязала и положила на тумбочку.

Остальные роженицы в белых косыночках, обладательницы на земле самого заветного, виновато прячут глаза кто куда. Они проскочили, удачно прорвались сквозь все трудности, а вот Анна…

— Устала, — сказала она акушерке, потому что уже целые сутки лежит в предродовой, желая в эту минуту одного: хоть бы часок вздремнуть.

В палату приходят женщины: одна, другая, третья, охают, кричат, вскоре исчезают за таинственной дверью. Кроме ее одной.

На Шаболовке в этот день пробовали воздействие наркоза на женщин во время родов, и акушерка, желая помочь писавшему диссертацию будущему медицинскому светилу, сказала Анне.

— Дам я вам наркоз. Часок поспите, а потом рожать…

И чтоб никто не мешал, отвела роженицу в дальнюю палату. Но вскоре кончились часы ее работы, а следующая медсестра, возможно, и не знала, что в дальнем углу коридора уже зарождается чья-то трагедия.

Анна спала как бизон, целых шесть часов, как большой тупой мамонт, уснувший навеки в вечной мерзлоте, а иначе как понять, почему она лишилась вдруг чуткости, почему не услышала, как один на один бьется за жизнь ее ребенок, что ему плохо, он задыхается и умирает?

Охнув, акушерка схватила его за ножки, подняла вниз головой, шлепнула по золотистой попке.

Мальчишка молчал. Ему дали еще порцию шлепков, подбежали с огромным шприцем и он, очнувшись, наконец-то засипел. Не закричал, не загорланил, а засипел: ему слишком долго не помогали, когда он шел к людям, забывчивым и не всегда добросовестным.

— Ребенок очень тяжелый, — наконец-то проговорила акушерка, и беда опять начала вползать в его жизнь: побежали за кислородной подушкой, кинулись к тазу с водой. Мальчишка мучительно сипел в детской еще одни сутки, потом зашла в палату медсестра и сказала Анне, что спасать его негуманно, мол, врачи сделали все.

— Что же вы натворили! — подняв голову с подушки, выкрикнула Анна. — Если бы вы знали, что вы натворили!..

Она упала на подушку и забилась в истошном крике.

— Что вы так переживаете, еще родите! — как-то некстати и не совсем удачно проговорила и нянечка около скорчившейся от страданий Анны, которую ломало от боли и крутило от гневной мысли, что вот она, будущая мать, отмерила своему ребенку жизни столько, что целому македонову войску хватит. Включила в его бесконечные дни путешествие на Гаити, Яву, уйму талантливых книг на его полку уже поставила — Бальзака, Сартра, Толстого… Изучи все, но выбери только доброе отношение к людям… Придет твой час, полюби синеокую… И никогда не обижай…

И вместо этого огромного объема жизни у сына — лишь один закат и несколько лучей солнца на пылающих яростным багрянцем кленовых листах.

— Уйдите! Немедленно уйдите! За такую работу вам руки перебить надо! — кричала Анна. Но медсестра, бедолага, отвечающая в эту минуту за чужую неряшливую работу, упорно не уходила, будто догадывалась, что боль эта будет кричать в душе Анны целую жизнь. Как вскоре начнет биться и другая, почему письма из Африки перестали приходить в Москву даже на слонах? Неужели ее в жизни Хади развеяли ветры, выполоскали дожди, уже занесло песками?

Впрочем… Если два человека не смогли толком встретиться, какие претензии могут быть ко всему человечеству? И к тем же пескам. Выходит, что и впрямь люди заточены в своем времени и перепрыгнуть его не способны. Вот и они с Хади не смогли перелететь через свою эпоху, чтобы попасть в какой-то неведомый, далекий, очень добрый и человечный по отношению к ним мир. Так что отрицательные вероятности бывают не только в квантовой механике.

Катастрофа — это не только тогда, когда падают с колеи поезда, но и когда катится под откос душа. Одна-единственная. Обычная человеческая душа. Вовсе незаметная для других. Катится, путается в траве, ищет какие-то корни, чтоб уцепиться, спастись, но как это получится, если так далеко улетает от тебя вся прежняя жизнь. Что тут можно найти?