Немцы увидели девушку, дали задний ход, поймали Эву, швырнули ее за борт… Как же она кричала, когда прямо в машине начали они рвать на ней одежды. Вольдемар, как собака, бежал за автомобилем вприпрыжку, умолял отдать девочку, не трогать, не бить, ведь у господ-зольдате тоже есть киндер.

В этом соревновании по бегу «человек и машина», конечно, выиграл автомобиль. И война. Которая всегда побеждает малодушных.

Поляк, однако, не смирился, двинул в город. Набравшись смелости, ходил от одной канцелярии к другой, расспрашивал немецких чиновников о тех солдатах, машине, о дочери. Все вежливо улыбались, разводили руками, кое-кто даже говорил: «пшел вон, старый пес», но никто ничего не мог рассказать об Эве. И после войны о девушке тоже много лет ни слуху ни духу.

И вот год назад на стендах с абажурами и сумками из человеческой кожи в бухенвальдских бараках Вольдемар узнал косу дочери, длинную, с очень нежными, как у королевы, завитками. В тот же день, пока отливали его водой да вкалывали сердечное, покопались в архиве служители и даже сообщили отцу день смерти Эвы. Нынче, отмечая эту жуткую дату, Вольдемар на своем хуторе напился до полусмерти и уже не кричал. Он рычал, выл, бил стаканы.

— Матка боска, зачем? Я двоих дитей выкохав, а ты их збирала. Теперь я один, зовсим один.

— Мовчи, дурний, не то ще накликаешь. А Тадеуш?

Стукнула во дворе калитка.

— Чуешь? То мий Тадеуш. Беду почуяв у нас. Приихав подмогу дать.

Хозяйка дома выглянула в окно и сердито крикнула на мужа.

— Зовсим, дурний, розум потеряв. То якись дядька.

В дом вошел незнакомый человек, в теплом ватном, не по польской погоде, пальто.

— Пан, вы к кому?

— Мне бы пана Олеховского…

Услыхав русскую речь, хозяйка насторожилась, потом не выдержала, со злостью показала на мужа.

— Видите, пан… Неведомо цо то, вин зробив целый балаган.

Однако Вольдемар поднял голову, слегка протрезвел и резко махнул рукой перед лицом гостя.

— Ты, пан, прийшов узнать, где мий Тадеуш? Вы, русские, все из НКВД Не выйдет. Никому, о, курва, не скажу…

— Что ты, Вальдек, чушь несешь? — накинулась на мужа худенькая, плохо одетая женщина, похожая на того парня, который сидел с Веревкиным в лайнере в одном ряду и за несколько минут до смерти тепло ему улыбался.

— А шо, пусть знае! Пусть все знають… — схватил бутылку Олеховский и быстро добавил водку в стакан:

— Мий сын Тадеуш во Франции! Он из-за Советов не может в Польшу вернуться. Вин дуже гарный и богатый, мы когда-нибудь увидимся с ним. Что паньство? Где хлопцу гарно, там и паньство… Лерей, лучше там, где досыть хлеба и меду. Застанься там, Тадеуш, батько тоби об том просит, купи соби ще и авто, — закатив глаза к потолку, орал обалдевший от своих несчастий простой польский работяга, не понимающий лишь, кто действительно виноват в его бедах, что и впрямь стало причиною его горя.

«Виною же всему — собственность, которую и в Польше почему-то многим хочется иметь больше и больше. И когда этим пузырится не только отдельный человек, но уже и целая страна, а то и группа стран, тогда и случаются провокации, как под Гданьском в 1939-м, когда переодетые в польскую одежду немцы напали на собственную же радиостанцию, чтобы спровоцировать войну. И тогда кидают на другие страны бомбы, утюжат танками чужие черноземы, мол, не мне, так и не тебе. И тогда заходятся в крике дети, не понимающие вовсе, зачем их в этот страшный мир привели».

Приблизительно так думал Василий Иванович, поглядывая исподлобья на нелепого человека, дурного уже прямо-таки до омерзения.

Женщина с виноватым выражением лица вытирала руки о ситцевый фартук.

— Пан, не слухайте сумасшедшего. Он зовсим голову потеряв. Мы недавно узнали все про дочь, никак не можем пережить. Присядьте, пан!

Повернулась к мужу, тихо и ласково спросила:

— Когда на працу пийдешь, Вальдоша?

— Заткнись, о, курва!

На этом монолог пьяного Олеховского не закончился.

— Шо, русский, прийшов побалакать, мол, ты Польшу освобождал?.. А мы тебя не просили ее освобождать…

Переминаясь с ноги на ногу, Веревкин не знал, что ему делать, что сказать.

— Шо воны робят? Не могу то бачить, не могу то бачить, — размахивая бутылкой, орал Олеховский, выглянув в окно. — В прошлом году клали асфальт, в этом году шо воны взрывають? Я до сейму подам, как то есть. Вы занимаетесь маринованием денег. Русские не умеют працевать, и нам не дают.

Молча и учтиво, не желая вступать в диалог, только себе и вымолвил Василий:

«В летнюю пору я по 15 часов в поле на тракторе, угорал от запаха бензина, сознание от духоты терял, замерзал, и я не даю тебе работать? Как же верно когда-то бабка моя сказала, мол, связаться с пьяницей — все равно, что потрогать немытый поросячий хвост».

— В окно побачь, — приказал хозяин гостю и выкрикнул. — Вы грабите нашу Польшу!

«Елки-дрова, у каждого Филатки свои ухватки», — молча и грустно усмехнулся тогда Веревкин.

— Каким образом? — не выдержав-таки, закричал в ответ он. Но спохватился и приказал себе строго, мол, поворачивай и… домой! Немедленно домой! Тут делать нечего. В этой стороне говорить правду о Тадеуше некому. Все равно ее перевернут, сомнут и выкинут. Тут нынче нужен другой герой: не пойму, какой, но другой. Тадеуш Польше не нужен. Тот парнишка, сияющий, как нежный в поле картофельный цвет, умный, быстрый… Он — только мой. В моей памяти. Вернее, это наш советский герой. О нем надо рассказать в нашей деревенской школе и в районной газете…