Шрифт:
Беременность они до последней минуты прятали, стеснялись, но детей своих — дорогих «крапивничков», которые казались им краше звезд и солнца, любили до полного своего отключения от жизни.
Свой долг, еще не оцененный, не проговоренный ни в одной летописи вслух даже спустя много лет, эти женщины, чья молодость выпала на страшные сороковые и пятидесятые, они выполнили. Хотя достались им от всех богатств страны лишь фуфайки, по лету — ситцы, в лучшем случае — штапеля. Крепдешины же надели из них единицы. Но поднялась-таки по деревням и городам человеческая поросль. Оттого через полтора десятка лет было кого послать в училище, институт, было кому доверить трактор и ферму…
— Ну, теперь… нормально ведь живем, — прижал Ольгуню к себе Василий. — Не волнуйся.
Утро принесло нелегкое просыпание и удивительную весть: на поля пришла мелиорация. Выходит, совсем богатыми стали. И еще одну новость: за хорошую работу, как лучшему трактористу района, райком партии пожаловал Василию Ивановичу Веревкину грамоту и… поездку на Кубу. Мир, став богаче, начал шириться, как в нежданную ростепель полынья.
Из-за шквального ветра Гавана принять самолет не могла.
— Внимание! Внимание! В ожидании погоды мы приземлились на Багамах! — объявила неожиданно стюардесса. — Отдыхать будем часов шесть.
— Так много? Значит, можем увидеть хотя бы один остров! — обрадовались пассажиры. Василий, спешно припоминая школьные знания, уже объяснял им, что растет на этих островах красное дерево, можно увидеть сбор губок на берегу, неподалеку от которого Колумб впервые бросил якорь в океанские глубины после долгого плавания.
— Вы куда, господа? — поднял на трапе ружье чернокожий солдат. — У вас нет визы…
— Ведь это же Багамы… Хоть немного бы посмотреть!
— Прежде всего, это английская территория!
Туристы неохотно двинули назад к креслам. Василий, скучно глядя в иллюминатор, завидовал в это время Колумбу, который мог ступить на любой архипелаг. Острова не были еще тогда расхватаны, будто тряпки из сундука. И даже война, которую пережил Веревкин, почему-то не принесла народам открытости, доверчивости и даже обычного гостеприимства. Вот и пойми, как в древние времена попали в сибирские деревушки фикус, агава и невероятно нежная фуксия? Неужто древнее устройство человечества было лучше, чем нынче?
Полдня вдыхали пассажиры не запахи тропических рощ, не цветение агавы «сизаль», а запах гари, бензина и оружейного масла.
На обратном пути выпала туристам Германия. Советской делегации предстояло увидеть Бухенвальд. Василий Иванович при этом поморщился. Не любил он вспоминать войну. Настоящий фронтовик, который прошел через кровь, пот и большие утраты, не хочет больше жить в том проклятом времени… даже десять минут, пять или три…
«Вспоминать, как убили под Вязьмой Гришку, а под Ржевом — Тишку?» — думал скорбно он, но возражать не мог. Делегация пошла, и он, конечно, вместе со всеми.
— Вот на этих нарах я когда-то лежала вместе с мамой, — всхлипывая, рассказывала ему попутчица из Киева. — Но однажды ей сказали: — Снимай обувь, мадам, клади тут, а сама — вон в ту комнату, шнель, шнель!
— Что дальше? — спросила нетерпеливо ее молоденькая доярка Катя из Белгородской области.
Глядя на большую кучу недоношенной кем-то обуви, Валентина шепнула:
— Больше я маму не видела.
И заплакала.
Веревкин не выносил слез. Привык к иному: плохо человеку, немедленно помоги: вспаши ему огород, переложи печь, откинь у дома одинокой односельчанки снег. Тут… чем поможешь?
«Я и без того в войну выложился с лихвой…».
«Провались пропадом все!» — бормотнул он себе под нос и кинулся к выходу. Ибо не мог больше находиться среди срезанных женских кос и дышащих чьей-то судьбой абажуров.
«На воздух! Ночь ведь опять полна будет фрицев…»
И вновь придет в сон калмык, прося пощады у своего беспощадного бога. Потом поздоровается тезка, бывший командир Василий Иванович Разумов, который не только придумал, как опрокинуть в океан вражеский самолет, но и всех пленников лайнера увлек за собою в вечный подвиг и в вечный путь.
«К черту! Лучше не вспоминать. Как жить после этого вновь?..»
Растревоженный, злющий, ушел Веревкин от бухенвальдовых стен, обогнул ограду из колючей проволоки и на горе, в Веймаре, увидел группу людей, которые читали на площади стихи жившего здесь когда-то Гёте:
Бурной радости поток Не могу сдержать я, Не устану без конца Дружбу воспевать я. Постучится в дверь беда, Мы скрепим объятья, Солнце дружбы никогда Не померкнет, братья!