— Вот это да! Куриный бульон — или ничего. Вот это по-нашему. Если она себе намерена поиметь нервный срыв, мы способны дать ей хотя бы одно — она его не поимеет в мире и покое.

— А ну-ка не дерзимне, юноша… Ох, ну ты и языкастый! К твоему сведению, я думаю, что вся та пища, которой этот ребенок травится, запросто могла повлиять на эти ее глупости. Даже ребенкомв этого ребенка приходилось практически насильно пихать овощи или хоть что-нибудь полезное.Нельзя бесконечно над телом измываться, год за годом, что бы ты там ни говорил.

— Ты абсолютно права. Ты абсолютно права. Потрясающе, как это тебе удается нырнуть в самую суть вопроса. Даже мурашки по телу… Ей-богу, ты меня вдохновляешь. Ты меня, Бесси, воспламеняешь. Знаешь, что ты сделала? Ты понимаешь, что сделала-то? Ты всей этой чертовне придала свежий, новый, библейскийоттенок. В колледже я написал четыре работы по Распятию — на самом деле, пять, — и все до единой тревожили меня чуть ли не до беспамятства, потому что я осознавал: чего-то не хватает. И теперь я знаю, чего. Теперь мне все ясно. Я вижу Христа в совершенно ином свете.Этот его нездоровый фанатизм. Грубость с милыми, здравыми, консервативными налогоплательщиками-фарисеями. О, это же восторг! По-своему, Бесси, просто, прямо и нетерпимо ты нащупала недостающую ноту во всем Новом Завете. Неправильная диета.Христос жил одними чизбургерами и колой. Почем знать, может, он и голодных кормил…

— А ну-ка прекрати сейчас же, —перебила миссис Гласс голосом спокойным, но чреватым. — Ох засунуть бы тебе подгузник в рот!

— Ага, здорово. Я только вежливо пытаюсь беседу в ванной поддержать.

— Какой остряк.Ах какой же ты остряк! Так уж вышло, юноша, что я не вижу твою младшую сестру ровно в том же самом свете, что и Господа. Может, я с причудью,но так уж вышло. И я вообще не вижу никакого сравнения между Господоми запущенной, замотанной студенточкой колледжа, которая начиталась религиозных книжек и всякого такого прочего! Ты, разумеется, свою сестру знаешь так же, как и я, — или должензнать. Она жутко впечатлительная и всегда такой была, и тебе это прекрасно известно!

В ванной на миг повисла странная тишина.

— Мама? Ты там сидишь? Мне страшно думать, что ты там сидишь примерно с пятью зажженными сигаретами. Да? — Он подождал. Миссис Гласс, однако, предпочла не отвечать. — Я нехочу, чтобы ты там сидела, Бесси. Мне бы хотелось вылезти уже из этой чертовой ванны… Бесси? Ты слышишь меня?

— Слышу, слышу, — ответила та. По ее лицу скользнула свежая волна беспокойства. Миссис Гласс нетерпеливо выпрямила спину. — У нее этот дурацкий Блумберг в постели на диване, — сказала она. — Это же антисанитарно. — Она могуче вздохнула. Уже несколько минут она держала сигаретный пепел в левой ладони. Теперь же дотянулась и, в общем, даже не вставая, высыпала его в мусорную корзину. — Даже не знаю,что делать, — объявила она. — Просто не знаю, и все. Весь дом абсолютно вверх тормашками. Маляры у нее в комнате почти закончили и сразуже после обеда захотят приступить к гостиной. Не знаю, будитьмне ее или что. Она же почти неспала. Я просто с ума схожу. Ты знаешь, сколько лет назадя была вольнапригласить в эту квартиру маляров? Почти двад…

— Маляры! А! Заря восходит. О малярах-то я забыл. Послушай, а чего ты сюда их не позвала? Здесь кучаместа. Каким же хозяином они меня сочтут, если я не позову их в ванную, когда сам…

— Угомонись на минуточку, юноша. Я думаю.

Словно бы послушавшись, Зуи энергично взялся за мочалку. Сравнительно долго в ванной раздавался лишь ее слабый шорох. Миссис Гласс, сидя в восьми-десяти шагах от занавески, не сводила взгляда с синего коврика у ванны на плитках. Сигарета ее догорела до последнего полудюйма. Миссис Гласс держала ее в правой руке кончиками пальцев. Бесспорно, ее способ держать окурок тяготел к тому, чтобы разнести к какой-нибудь литературной чертовой матери чье-нибудь первое, сильное (и все равно вполне здравое) впечатление, будто на плечи ее наброшен невидимый дублинский плат. Не только пальцы ее были необычайной длины и изящества — чего, говоря крайне в общем, трудно было бы ожидать от пальцев женщины средней плотности, — но являли они, так сказать, и несколько имперскую на вид дрожь: столь элегантно могли трястись пальцы низложенной балканской королевы либо ушедшей на покой любимой куртизанки. И то был не единственный диссонанс мотиву черного дублинского плата. Брови несколько вздымались в удивлении и от ног Бесси Гласс, кои были по любым критериям привлекательны. То были ноги некогда вполне широко признанной светской красотки, актрисы варьете, танцовщицы — очень легконогой танцовщицы. Теперь, когда она сидела, глядя на ванный коврик, ноги эти были скрещены, левая поверх правой, и сношенный махровый белый тапочек смотрелся так, точно в любую секунду спадет с вытянутой ступни. А сами ступни были необычайно малы, лодыжки — по-прежнему стройны, и, что, быть может, самое примечательное, икры были все так же тверды и, судя по всему, никогда не знали варикоза.

Неожиданно миссис Гласс испустила вздох гораздо глубже обычного — изошедший словно от самой жизненной силы. Встала и перенесла сигарету к раковине, пустила на уголек холодную воду, затем бросила погашенный окурок в мусорную корзину и снова села. Чары задумчивости, коими она себя окутала, не рассеялись, будто она даже не двигалась с места.

— Бесси, я выхожу примерно через три секунды! Честно тебя предупреждаю. Давай не будем злоупотреблять гостеприимством, дружок.

Миссис Гласс, вернувшая пристальный свой взор на синий коврик, рассеянно кивнула в ответ на это «честное предупреждение». И в тот миг, что более чем просто достойно упоминанья, увидь Зуи ее лицо, а в особенности — глаза, у него бы мог появиться сильный позыв — мимолетный или же нет — отозвать, или перестроить, или перемодулировать большую часть своей доли того разговора, что у них сейчас состоялся: умерить его, смягчить. С другой стороны, может, и не появился бы. В 1955-м то было весьма рискованное дело — пытаться достоверно расшифровать лицо миссис Гласс, особенно ее огромные голубые глаза. Там, где некогда, сколькими-то годами ранее они одни могли сообщить (людям либо ванным коврикам), что два ее сына мертвы: один покончил с собой (ее любимый, самый замысловато откалиброванный, самый добрый), второй погиб во Второй мировой (ее единственный поистине беззаботный), — где раньше одни глаза Бесси Гласс могли изложить эти факты с красноречием и вроде бы даже страстью к подробностям, которые ни мужу ее, ни оставшимся в живых взрослым детям не под силу было видеть, не говоря уж о том, чтобы впитывать, — теперь, в 1955-м, она скорее пользовалась тем же устрашающим кельтским инструментом, дабы сообщить — обычно прямо в дверях, — что новый посыльный не доставил ягнячью ногу к ужину, а брак какой-нибудь далекой голливудской звездульки дал течь.

Она вдруг закурила новую сигарету, затянулась, потом встала и выдохнула дым.

— Вернусь через минуту, — сказала она. Утверждение прозвучало невинно, как обещание. — Только становись, пожалуйста, на коврик, когда выйдешь, — добавила она. — Он здесь для того и лежит. — Она вышла из ванной, надежно закрыв за собою дверь.

Такое впечатление, будто, много дней проведя в кустарном мокром доке, из, скажем, пруда Уолден [191] только что выплыла «Королева Мэри» — так же внезапно и извращенно, как туда вплыла. За душевой шторкой Зуи на несколько секунд закрыл глаза, будто его собственное суденышко ненадежно закачалось в кильватере. Затем отодвинул шторку и уставился на закрытую дверь. То был увесистый взгляд, и облегчение в нем не очень сквозило. Как ни верти, то был взгляд — что не очень парадоксально — любителя уединения, который, едва уединение его нарушилось, не вполне доволен тем, что нарушитель просто встает и уходит, на раз — два-три, опа — и нету.

Не прошло и пяти минут, как Зуи с расчесанными влажными волосами стоял босиком у раковины в темно-серых вискозных штанах без ремня и с лицевым полотенцем на голых плечах. Уже инициирован ритуал бритья. Наполовину подняты жалюзи на окне; дверь ванной оставлена приоткрытой, чтобы улетучился пар и прояснилось зеркало; зажжена сигарета, сделана затяжка, сигарета отложена под руку на полочку матированного стекла ниже зеркала аптечки. В этот миг Зуи только-только выдавил крем на кончик помазка. Тюбик он, не закрывая, отложил подальше к эмалированному заднику. Со скрипом провел ладонью взад-вперед по зеркалу, стирая почти весь туман. После чего принялся намыливать лицо. Его способ весьма отличался от обычного, хотя по духу был идентичен тому, как Зуи брился. То есть, хотя, намыливаясь, он поглядывал в зеркало, но туда, где движется помазок, не смотрел — вместо этого не сводил взгляд с отражения собственных глаз, словно те были нейтральной территорией, ничейной землей в личной войне с нарциссизмом, которую он вел лет с семи или восьми. К тому времени, когда ему исполнилось двадцать пять, маленькая его уловка оставалась, может, по большей части и рефлекторной — так ветеран бейсбола на базе будет постукивать битой по шипам, надо ему это или нет. Вместе с тем, несколькими минутами ранее причесывался Зуи с самым минимумом подмоги от зеркала. А еще раньше ему удалось вытереться перед зеркалом в полный рост, даже не глянув на себя.