— Тетушка, ты слишком строга.

— А по-твоему, нет ничего постыдного в том, чтобы превратиться в любовника рабыни, подлой, продажной женщины без отечества, без имени, без семьи… Твари из публичного дома?!

— А, теперь понимаю, — прошептал юноша, догадавшись, что письмо адресовано ему, а содержание — Тито Вецио.

— Все же я здесь не нахожу ничего особенно плохого, — сказал он. — Вспомни, милая тетя, великий Ахиллес был страстно влюблен в прекрасную Брисеиду, а когда Агамемнон сыграл с ним злую шутку и увел красотку, то герой разревелся, как ребенок, пока его мать Фетида [171] не явилась осушить слезы сына. А разве Агамемнон не любил Хрисеиду и Кассандру? [172] Из всего этого ты можешь сделать вывод, что любовь к рабыне нисколько не мешает быть героем.

— Даже если он женится на ней? Женится вопреки всем законам и отечественным обычаям.

— А разве я собирался жениться на Ципассиде?

— Ты… нет… но не о тебе речь. Впрочем, оставим этот малоприятный разговор. Лучше прочти мне что-нибудь.

— С удовольствием. Вот, кстати, перед тобой лежит развернутая книга, посмотрим ее. Ба, Сафо! Что это, милая тетя, уж не в припадке ли ты горячки? Но даже и в этом случае подобное чтение вряд ли вылечит тебя. Впрочем, если это может доставить тебе удовольствие, я готов прочесть.

И молодой человек начал декламировать по греческому подлиннику одну из величайших од Сафо, от которой, к огромному сожалению, сохранились лишь отрывки. Но, судя по этим отрывкам, приходится искренне сожалеть о потере целого.

— Никогда, — прошептала матрона.

Метелл продолжал:

— Довольно, довольно! Ради всех богов, перестань. Я не могу слышать этих слов, чаша моих страданий переполняется… И ты думаешь, что он пропадет, если не состоится эта женитьба?

— Не то что думаю, я убежден в этом.

— Чем же я могу помочь?

— Ты, дорогая тетя, пользуешься в доме сенатора Скавра огромным влиянием. Мать Эмилии — твоя хорошая приятельница, дочь тебя любит, как родную сестру, а старый глава сената ни в чем не может отказать той, которую величает не иначе, как своей дорогой Цецилией. Если ты примешь в этом деле участие, успех практически обеспечен.

— Чтобы я в этом деле приняла участие?! — с каким-то ужасом вскричала матрона, откидываясь назад, — я!!!

— Вот «я», которое трагик Анций признал бы бесценным. Но оставим в покое Мельпомену. [173] Ведь разговор идет о судьбе такого великодушного и честного человека, как Тито Вецио. Должен сказать, что посредничество в этом деле будет полезно тебе самой. Уже несколько дней по городу ходят очень странные слухи по поводу одной матроны…

— Что же могут говорить обо… про эту матрону?

— Знаешь, милая тетя, люди порой ужасно доверчивы, они готовы поверить самой гнусной клевете. Носятся слухи, что в одну темную ночь несколько человек устроили засаду в каком-то подозрительном месте, мимо которого должен был проезжать Тито Вецио с приятелем. К счастью, засада не удалась, однако, рассказывают, что во все это замешана отвергнутая Тито Вецио женщина.

Цецилия молчала, что-то обдумывая.

— Итак, милая тетя, — продолжал Метелл, — я могу рассчитывать на твою помощь? Давай постараемся женить Тито Вецио на прекрасной Эмилии. Поверь, все будут довольны: сама влюбленная девушка, друзья молодого всадника и его кредиторы. Что же касается нелепых сплетен относительно участия в преступном заговоре покинутой матроны, то они утихнут сами собой в силу обстоятельств, благодаря свершившемуся факту… А теперь позволь мне пожелать тебе спокойной ночи и самых приятных сновидений. Брось ты читать этот любовный плач, он тебя только расстраивает, а не развлекает. Ты лучше почаще смотрись в зеркало, оно красноречивее самых нежных слов убедит тебя, что ты, если, конечно, пожелаешь, найдешь сотни утешителей. — Сказав это, Метелл поцеловал руку матроны и вышел.

Долго сидела неподвижно, словно мраморная статуя, красавица Цецилия. Ей не хватало воздуха, а воспаленная голова кружилась в результате борьбы двух чувств: оскорбленного достоинства и беспредельной, самоотверженной любви, на которую способна только женщина.

Через двое суток после разговора с Аполлонием и на следующий день после того, как отец Тито Вецио, подстрекаемый коварным египтянином, торжественно лишил наследства своего сына, дом старого всадника представлял необыкновенное и печальное зрелище. Ворота были обиты черным сукном, кипарисовые и еловые ветви, расставленные и разбросанные повсюду, говорили о том, что дом посетила смерть, и людям, считающим труп нечистотой, способной их осквернить, не стоит переступать порог этого дома. При входе был воздвигнут маленький траурный алтарь, перед ним горели восковые свечи и курился фимиам. У входа в атриум — главный зал, лежало на катафалке тело старого всадника, одетого в тогу, с дубовым венком на голове.

Аполлоний достиг своей цели. С помощью страшного яда, приготовленного в адской лаборатории колдуньи Эсквилинской горы, злодею удалось расстроить старческий ум отца, а затем и отправить его в могилу. В своей мрачного цвета тоге, с чертами лица, искаженными муками смертельной агонии, труп старого всадника наводил ужас и приводил всех окружающих к убеждению, что дух верного хранителя дома отлетел, и душа покойника вскоре начнет бродить по ночам. [175] Катафалк, на котором лежал покойный, был искусно украшен золотом и слоновой костью, покрыт дорогими тканями и убран предметами, указывающими на то, что при жизни покойный неоднократно занимал различные почетные должности. Печаль и уныние царили в доме старого Марка Вецио, повсюду бродили зловещие служители богини Либитины, [176] расставляя восковые свечи, добавляя фимиам в курительницы, и суетились около трупа и алтаря.