Характер у Петра Петровича был до того ровный и спокойный, что и другим людям в его присутствии становилось как-то спокойнее. Однако нельзя сказать, чтоб был он невозмутим или безгранично весел. Нет, он умел и поахать, повздыхать с собеседником от глубины души, выслушав какой-нибудь печальный рассказ, и покачать головой при мрачной оценке современности и ее суетливых непрочных людей, он умел и посмеяться от души густым смехом, заражая других, так что они тоже принимались хохотать, часто даже не слышав шутки, не зная повода, а невольно присоединяясь к искреннему веселью Петра Петровича. Вообще все, что он делал, он делал искренне, от всей души, и это-то и подкупало всех. Зато о том, чего он не знал, он никогда не позволял себе высказываться и всегда остерегался, не из страха или расчета, а просто боясь непроверенного неверного суждения, дать кому-нибудь или чему-нибудь отрицательную оценку. И когда при нем, например, ругали молодежь, он любовно глядел на своих детей и тихо вставлял:

— Да, да… Ну, что ж, у них — свое. Вот поживем, увидим.

О чем он никогда, вероятно, не думал, с чем сросся накрепко и неразрывно, к чему привык, как можно привыкнуть только к собственному телу, — это была, его судьба, его собственная жизнь. Тут, казалось, все было совершенно понятно и просто, тут никогда не рождался вопрос: зачем или почему? Было давно всеми позабыто, как это случилось, что Петр Петрович пошел по суконной части, но зато было непререкаемо ясно, что теперь ему негде и служить, кроме как в распределителе. Ни сам он, ни Елена Матвевна не рассказывали о том, по любви ли они женились и как это вышло. Но все окружающие были согласны, что лучшей пары этого возраста, привычного, так сказать, к прочным супружествам, во всем городе не найти. Было бы совершенно неестественно, если б ни с того ни с сего мирная жизнь Петра Петровича вдруг изменилась, когда даже в самые трудные годы голода и разрухи, при отсутствии службы и малолетстве теперь уже полусамостоятельных детей, жизнь эта все-таки текла мирно, настолько мирно, что, порою неохотно вспоминая общее бедствие, свое стремительное похудение и голодные, холодные ночи, Петр Петрович говорил:

— Да, да… Ну, что же, все-таки было ничего. Жили. Даже есть что вспомнить. Правда, другие-то в это время такое испытали, чего даже в книжках не прочтешь. Ну, и тем более, значит, нам жаловаться не приходится.

Когда, накануне дня своего рождения, Петр Петрович пришел домой, он уже совсем забыл про странные, почти что дерзкие и обидные слова Ендричковского. Ведь о Ендричковском все знали, что для красного словца он не то что отца, а и начальника не пожалеет, а главное — не пожалеет и себя самого, потому что красные словца неминуемо доходят до начальства, и надо сказать, начальство их очень не любит. И дерзостью своей Ендричковский был известен, и готовностью сморозить что-нибудь неожиданное возбуждал настоящую зависть в присяжном остроумце распределителя Язевиче. Зато, конечно, словам его не надо было придавать ровно никакого значения, хотя отчего-то Петра Петровича очень неприятно задело его «ого-го!». Как будто даже в сердце что-то заскреблось, хотя и было совершенно непонятно, отчего это восклицание имело такое действие. Ведь смешно же, в самом деле, в пятьдесят пять лет задумываться над возрастом. Просто Ендричковский сдерзил, ну и бог с ним.

Вечер прошел, как всегда, тихо, после обеда Петр Петрович заснул по привычке, выпил чаю и потом, на сон грядущий, вышел погулять. Проходя мимо дома Маймистовых, у которых сын вчера с ума сошел, он поглядел на окна. Но окна были закрыты, и даже занавески опущены. По главной улице гуляла молодежь, веселилась, Петр Петрович встречал сослуживцев, и все они, еще днем приглашенные на именины, приветствовали его особенно сердечно. Он вернулся домой в очень хорошем настроении. Дома тоже все было спокойно, Константин усердно учился, Елена Матвевна шепнула мужу, что мальчик нарочно ночью сидит за книгами, чтобы завтра подольше побыть с отцом. Петр Петрович был очень тронут и прошел мимо комнаты сына на цыпочках. Елизаветы дома не было, она загулялась. Петр Петрович взял газету, прочитал, потом принялся за книжку. Елена Матвевна шила и время от времени сообщала ему свои хозяйственные заботы, а он кивал ей головою. Тем временем вернулась Елизавета, веселая, свежая с воздуху, и крикнула на весь дом:

— Ну, как, папочка, завтра кутим?

Елена Матвевна зашикала на нее, опасаясь за занятия Константина. Елизавета весело, на цыпочках, подбежала к родителям и, беззвучно смеясь, поцеловала своих стариков. Потом она убежала, повозилась еще за стеной, попробовала что-то спеть, но, должно быть, тотчас вспомнила, как мать на нее зашикала, и оборвала пение. А еще через минуту в доме наступила полная тишина.

Петр Петрович отложил книжку и начал раздеваться. Елена Матвевна еще раз перечислила, как бы напоминая самой себе, имена завтрашних гостей и прибавила:

— Черкаса тоже позвала, очень благодарил, сказал, обязательно приду из театра. Ох, не люблю я что-то его, не звала бы, да как-то неловко, чтоб он за стеной все слышал. А уж он-то рассыпается…

Петр Петрович широко зевнул и пробормотал:

— Да, да… Ну, что ж, он ничего, он человек хороший.

Он скинул уже сапоги и приготовился было усесться на кровати, когда Елена Матвевна взглянула на часы и всплеснула руками.

— Батюшки, первый час уже! Ну, Петр Петрович, настал уж день твоего ангела, дай-ка я тебя поздравлю первая, как всегда.

Она подошла к нему и крепко его поцеловала под пушистые седые усы, чуть-чуть прослезилась и тотчас же рассмеялась. Петр Петрович похлопал ее по плечу, сказал: «Ну, ладно уж, старуха, ладно», — и в прекрасном настроении лег и сейчас же уснул.

Проснувшись поутру и услышав запах кренделя из кухни, он улыбнулся. Так полагалось, чтобы в каждый семейный праздник чай утром пили не с покупным хлебом, а с домашним кренделем. Петр Петрович встал, выслушал от всех поздравления и напился чаю. Потом в дверь постучал Черкас и тоже поздравил и Петра Петровича, и Елену Матвевну, и всех, кто сидел за столом. Его пригласили выпить чаю, он приглашение принял, а уходя по делам, поздравил всех еще раз и поблагодарил, что позвали его на вечер. День был праздничный, и все как-то было празднично. И Петр Петрович, хоть и чувствовал себя виновником общего торжества, однако ни разу не вспомнил, что все дело — в дне его рождения, что годы идут не назад, а вперед и что совсем недавно было ему пятьдесят четыре, а вот уже к этим пятидесяти четырем прибавилась еще одна единица. Может быть, не предался он этой грустной философии оттого, что день его рождения совпадал с именинами, с днем ангела, а ангелы, как известно, земному исчислению не подвержены. В старое время, собственно, и праздновались именины, а это уж уступка была новизне, что звали всех на день рождения, а насчет ангела вообще старались не упоминать.

День и дальше проходил спокойно, приятно, вовремя погуляли, вовремя и вкусно пообедали, за обедом никто из детей книжки не принес, разговоры велись тихие и неспешные, Петру Петровичу пододвигали его любимые куски. После обеда он прилег, а Елена Матвевна отправилась на кухню готовить ужин на двадцать почти что персон. Прислуги Обыденные не держали, а для торжественного случая на подмогу мастерице Елене Матвевне приглашалась соседка из нижнего этажа, вдова слесаря, скромная и тихая женщина, которую все звали Дашенькой, несмотря на ее возраст. И вот, проснувшись, Петр Петрович отправился на кухню спросить насчет чаю, но по дороге услыхал через открытую дверь такой разговор.