Вирджинио.Ты оставил ее там?

Коррадо.Боюсь, что да.

Вирджинио.Ты в этом уверен?

Коррадо.Не уверен, но…

Вирджинио.А это может послужить уликой?

Коррадо.О, довольно! Почему бы уж не привести тебе сюда еще юриста, чтобы посоветоваться по всем правилам? Довольно уже твоего допроса, страха и тому подобного. Разве ты можешь заставить меня исправить неисправимое? Одно лишь мне необходимо, только одно: это остаться лицом к лицу с опасностью, быть единственным хозяином своей жизни и смерти.

Вирджинио.Вместе со своей ты разбиваешь и другие жизни.

Коррадо.На своих руках я возношу их в своей самой горячей молитве вдаль от постороннего взора, вдаль от твоего взора! Я покажусь тебе неблагодарным, но, прощаясь с тобой, я не поручаю тебе предмета моей любви. Странная потребность одиночества лежит и в ней. Отныне и она выгнана из стада, изгнана из общества. Да будет ей хвалой и славой позор и презрение людей! Да благословенна будет ее злосчастная мать, если узнает ее, если в слезах ее снова увидит в ней чистую лилию, которую, истерзанная житейскими бурями, она покинула, если хоть на один час примет ее в свои объятия, если опустит на нее свои дрожащие руки, поцелует и скажет: «Неси и ты свое бремя!» Пусть сегодня одна «грешница» обратится к другой с неслыханными доселе словами! Я не поручаю тебе существо одной с тобой крови, оно — мое с зари и до этого заката и будет моим вечно! Люби ее, но не затмевай блеска ее собственного солнца. И пусть среди самого грубого презрения она охраняет и защищает жизнь нашей жизни, пусть вскармливает ее звуками своей музыки и пеленает в свои надежды! Отныне она может все, она сама сказала мне это. Она крикнула мне: «Я, как и ты, могу петь среди мучений!»

Вирджинио.Ты сделал любовь нечеловеческой.

Коррадо.Я избавил ее от страданий и от цепей. Но мог ли ты понять этот ее крик? Развращаясь прикосновением к скоморохам, я иногда чувствовал в себе влечение к такого рода славе, которая своим трубным гласом разжигает огонь в сердцах простонародья. Разве ты не помнишь? Вчера у меня вырвалось недостойное проклятие, и ты дал мне достойную отповедь. Но я знавал прелесть и опьянение другой славы, создаваемой в стороне, в тиши, в присутствии самого себя и пустыни. И я намерен вернуться к ней, чтобы ею добыть себе прощение в твоих глазах, видящих меня ныне покрытым пятном позора, хоть у тебя и не хватает сил сознаться в своем отвращении ко мне.

Вирджинио.Я в тебе оплакиваю героя, прижатого к глухой стене!

Коррадо.Стена сзади, лицом же я по-прежнему обращен к судьбе.

Вирджинио.И судьба любит тебя.

Коррадо.Потому что я люблю ее и своей суровостью равен ей.

Вирджинио.А я еще не хочу прощаться с тобой.

Коррадо.Я уже прощаюсь с тобой, увенчанный этой гордой в своем молчании славой, не забудь же, во имя нее возложи на каменные колени кипарисовый венок. О, потерянный для меня брат! Почти же в убийстве непобедимую силу! В Ольде, подавленный численностью врагов, повергнутый на землю, обезоруженный, я восстал из черной кучки убитых (я чувствовал, как под тысячью ужасных, бешеных взглядов мое бледное лицо приняло сверхъестественное выражение и как во мне зажегся луч бессмертия), восстал и спокойно через переводчика сказал: «Я демон, и вы не в силах заставить меня ни страдать, ни умереть!» Сказал и застыл в своей позе. Мой добрый сардинец стоял рядом со мной и, чтобы не отставать от меня, сумел уподобиться мне. «Ни страдать, ни умереть!» Мы пели и смеялись среди мучений. Мы видели, как текла наша кровь, слышали, как хрустели наши кости, но все пели и смеялись, упорно глядя на наших победителей, но все пели и смеялись, упорно глядя на наших палачей, которые в ужасе не могли выдержать наших взглядов. «Ни страдать, ни умереть!» Судьба возлюбила меня! Панический страх вдруг потушил жестокость, пытку прекратили, все племя покорилось демону, возбужденное мужеством, победившим страдания и смерть, бледное лицо казалось им бессмертным.

Вирджинио.О, брат мой, любимый брат! Страдай, но не умирай!

Коррадо.«Да осуществит природа в другом геройский замысел моей жизни», — я уже высказал эту мольбу к той, которая носит в себе моего сына.

Вирджинио.Ты назвал своего сына!

При последних словах Коррадо Брандо дверь приоткрывается, и в ней показывается лицо сардинца . Оно мрачно и выражает тревогу. Коррадо, обернувшись к нему, кажется, сразу понял, в чем дело. Страсть, которая слышалась в его голосе, сразу утихла. Теперь голос его выражает полное спокойствие.

Коррадо.Что случилось, Руду?

Руду.У дверей три человека… они не внушают мне доверия.

Последние слова он шепчет сквозь зубы. Вирджинио вздрагивает всем телом и бледнеет.

Коррадо.Хорошо. Что же они хотят?

Руду.Один, который, по-видимому, важнее других, спрашивает тебя, господин, он говорит, что должен войти, что откроет дверь даже силой.

Коррадо.Он сказал это? (Смеется каким-то хриплым странным смехом, идущим откуда-то из глубины. Подходит к окну, глядит вдаль, потом глядит вверх на горящее в небе весеннее облако.)Вот и осада. Какой чудесный вечер! Иди, Вирджинио. Все уже сказано: «Новые эринии».

Направляется к своему оружию. Взволнованный друг его пытается загородить ему дорогу.

Вирджинио.Что ты хочешь делать?

Второе приказание настолько энергично, что делает излишним всякий спор, отклоняет всякую попытку вмешательства.

Коррадо.Иди! Руду откроет тебе.

Бледный и дрожащий свидетель происходящего, Вирджинио делает вид, что проходит в смежную комнату, но в дверях останавливается. Коррадо Брандо быстро говорит что-то слуге, который, кажется, пожирает его своими глазами и так волнуется, что как бы даже превращается в эту минуту в сардинскую собаку-ищейку, ожидающую нападения на зверя или на человека.