Фауро.Почему? Чтобы чувствовать себя непобедимым, он должен подвергаться опасности!

Коренцио.Ему еще нужно быть одиноким со своей задачей.

Фауро.Что ты знаешь? Что мы знаем? Довольно и того, что он еще жив. Сегодня, когда он говорил там, со своей скамьи, а императрица вытянулась из трибуны и устремила на него глаза, среди больших волн вдруг воцарилось короткое молчание: одно из тех коротких сумрачных затиший, которые вызывает Судьба, раскрывая и смыкая свои руки. Кто знает! Кто знает!

Коренцио.Да хранит его Бог от опасности, говорю.

Фауро.А я говорю наоборот: пусть жизнь пошлет ему навстречу самую великую опасность!

Леони.А вот и Фламма.

Входит Руджеро Фламма в сопровождении Даниэле Стено , Марко Аграте , Себастиано Мартелло , Клавдио Мессалы .

Фламма.Самую великую опасность, Фауро? Что вы сказали?

Голос у него отрывистый и резкий. Его глаза горят лихорадочным блеском на землистом, бледном лице. Мятежная внутренняя полнота сказывается в егоо беспокойной походке, в его потребности двигаться. Кажется, что он ищет перед собой простор, по ту сторону тесных стен, как узник.

Фауро.Высказывал пожелание.

Фламма.Кому?

Фауро.Вам.

Фламма.Какое пожелание?

Фауро.Чтобы ваша сила подвергалась испытанию самой великой из опасностей всегда.

Фламма.Да будет так!

Он бродит взад и вперед по комнате, опустив голову. Остальные безмолвно стоят. Он вдруг останавливается перед ними.

Вы верите в меня? В правоту и могущество моей идеи?

Аграте.Никто не сомневается. Наша вера — безусловная.

Остальные утвердительно кивают головой, в то время как Руджеро Фламма устремляет на каждого из них свой пылающий взгляд.

Фламма.Отлично, великая опасность уже грозит, Фауро. Я выхожу ей навстречу. Прерываю замедление. Считаю эту ночь кануном. Завтра мое слово будет произнесено и сообщено. Вы сегодня слышали слово диктатора. Не дадимся ему в железные руки, но постараемся отрубить у него обе одним ударом.

Мартелло.Каждый из нас готов.

Фламма.На решительное действие? На уличную борьбу?

Мартелло.На все! С вами, теперь и всегда.

Фламма.Во имя жизни, понимаете? Во имя существования! Необходимость насилия принуждает нас, гонит. Ни одно жизненное дело не может быть совершено, не обагрив народа кровью. Нам уже нельзя остановить начатый натиск. Необходимо ускорить его, сделать его стремительным, коротким, единодушным, победоносным, сосредоточить его в том испытании во имя другого, более великого испытания, которое, однако, близко. Понимаете? Час пробил даже для того, кто отказывается: для умирающего, который не хочет умирать.

Он умеряет свой голос и свои движения, но как в первом, так и в последних дрожит какое-то сдержанное бешенство. Во время молчания он ходит по комнате, затем останавливается снова. Слова, что срываются с его уст, кажутся продолжением тех, которые он говорит в своей душе, более пылких и более гордых слов. Для него в числе этих семи человек стоит незримый исполин: Чезаре Бронте.

Мы уже прикоснулись к земле, спросили землю, припадали к ней, слышали клокотание ее источников под ее высохшей поверхностью, в ее глубине… Она хочет быть взрытой, разрыхленной, потревоженной, обработанной. Она еще так богата, что может вскормить семена самой возвышенной надежды. И если бы мы извлекли из нее только это, разве наше дело не было бы плодотворным, делом сеятелей? Наша земля надеется. Разве вы не чувствуете томления божественной надежды в этой толпе, которая мычит там, внизу, как заблудившееся стадо? Если бы мы разбудили в ней только это томление, мы уже доказали бы жизнеспособность. Это не голод, не один голод повсеместно стонет и протягивает руки, это — восстание против невыносимой лживости, которая вторгается во все области нашего существования, искажает его, отравляет, грозит смертью. Во имя жизни, во имя существования необходимо уничтожить эту ложь. «Докажи, что у тебя есть право и сила, — сказал сегодня один человек. — Докажи, что ты — новая сила и новое право».

Затаенный гнев ожесточает его голос. Он делает несколько шагов, затем возвращается назад, останавливается. Мужественное волнение воодушевляет его речь.

Годы и годы я жил один, в своей пустынной комнате, наедине с властной думой, один с невыраженной истиной. В одиночестве и в безмолвии я дышал дымом своей гордости, который заставлял меня задыхаться, пока не почувствовал наконец, что он превратился внутри меня в живое упорное пламя, в вихрь страстей. Тогда я бросился в самый разгар битвы. Мой дух не знал больше отдыха. Я больше не стремился к благу дня, а только к исполнению своего дела. Кое-кто из вас был со мной с самого начала, он — свидетель. Эта истина, рожденная во мне при соприкосновении с землей, распространяется всюду, проникает внутрь, смущает, волнует, окрыляет. Ее благородство — в ее происхождении, доказательство ее прочности — в просторе ее пути. Разве во все века не вытекает из всякой новой истины право на человеческую жертву, которая необходима ей для самоутверждения? Сама моя вера делает меня предъявителем и провозгласителем этого сурового права. Вы тому свидетели. Во имя существования!