Если господа прогонят их, они постараются отомстить Кати, чем-нибудь повредить ей…

— Не беспокойтесь. Я говорю вам: негодницы уберутся восвояси и не посмеют даже пикнуть.

Дядюшка Батист поднялся с лавки и застегнул свою куртку на все пуговицы. Катрин хотелось подбежать к нему, умоляя ничего не говорить. Но она сидела, словно пригвожденная, дрожа всем телом.

— Значит, так, Кати? — спросил старик. — Тебя устраивает оставаться всю жизнь прислугой?

— Быть прислугой ничем не хуже, чем быть рабочим! — отчеканила Фелиси.

— Это как сказать.

— «Как сказать, как сказать»! Думаете, мои соусы стоят меньше, чем те фарфоровые штучки, которые вы делаете на своей фабрике?

— Конечно, стоят! Если бы ваших соусов не было, мои тарелки и блюда нечем было бы заполнить, но, если бы этих блюд и тарелок не было, ваши соусы некуда было бы наливать!

Фелиси расхохоталась своим кудахтающим смехом. Дядюшка Батист улыбнулся и дружески хлопнул крестную по плечу.

«Спасена! Я спасена!» — подумала Катрин. Но радость ее была недолгой.

Крестная еще продолжала смеяться, а лицо у дядюшки Батиста уже снова стало серьезным. Он подождал, пока Фелиси успокоится, и медленно спросил:

— Ну, Кати, что же ты думаешь делать?

— Что за вопрос? — удивилась крестная. — О чем ей еще думать, раз она получила приглашение вернуться на самое первое, самое лучшее место?

— Помолчите-ка, Фелиси!

Старый рабочий сказал это грубо и резко, почти крикнул. Он, по-видимому, тут же пожалел о своей грубости, потому что добавил уже обычным своим галантным тоном:

— Вы же понимаете, что Кати сама должна выбрать…

— Да что тут выбирать-то? — снова изумилась Фелиси.

— Дядюшка Батист добился разрешения господина де ла Рейни, чтобы Кати приняли на фабрику работницей, — объяснил отец.

— Ах, вот в чем дело! Вот в чем дело!

Кивнув головой, Фелиси посмотрела по очереди на Жана Шаррона, на Катрин, на дядюшку Батиста и на Франсуа, потом снова кивнула.

— Ну, как, Кати? — повторил старый рабочий.

Катрин открыла было рот, чтобы ответить, но в горле у нее стоял комок, и она не могла вымолвить ни слова. Да и что говорить? Разве молчание ее не означало: «Не отнимайте у меня мою мечту, когда она наконец становится явью!»

— Понятно, — сказал дядюшка Батист.

Он вдруг показался Катрин очень старым и усталым. Ссутулившись и засунув руки в карманы куртки, он помолчал немного, потом поднял голову и сказал свистящим шепотом:

— Ну, теперь все кончено! Я больше никого не смогу рекомендовать господину де ла Рейни. Да, не смогу больше!

Катрин бросила испуганный взгляд на Франсуа. Дядюшка Батист явно намекал, что ему уже не удастся замолвить словечко за своего любимца, как он обещал раньше. Катрин думала, что брат возмутится, выйдет из себя: сколько лет он ждал, когда наконец выздоровеет и с помощью дядюшки Батиста поступит учеником-формовщиком на фарфоровую фабрику. И вот теперь из-за того, что его сестра выбрала себе ту дорогу, о которой она тоже много лет втайне мечтала, брат ее лишается всякой надежды, лишается будущего. Дядюшка Батист ясно дал понять… Франсуа сейчас закричит — Катрин была уверена в этом; ей казалось, что она уже слышит его полный гнева и мольбы крик, и он раздирал ей сердце.

Но где найти силы, чтобы отказаться от собственного счастья? Счастья, которое неизбежно обернется несчастьем для ее родного брата?

Подавленная этими мучительными мыслями, Катрин продолжала молчать. Но сильнее стыда, сильнее печали, сильнее горечи пробивалась из самых глубин ее души неудержимая радость перед ослепительным будущим, близким, словно спелый плод, к которому стоит только протянуть руку…

Нет, Франсуа не крикнул. Он лишь обернулся и, указывая рукой в глубину кухни, где спали Клотильда и Туанон, глухо сказал:

— Когда Кати переедет жить к Дезаррижам, девчонок придется-таки отдать в приют.

Франсуа не крикнул. Это ей, Катрин, пришлось стиснуть до боли кулаки, чтобы удержаться от рыданий. Неужели люди только и делают, что мешают друг другу жить? И Эмильенна, и Франсуа, и дядюшка Батист, и Фелиси, и даже сестренки! Перед глазами Катрин возникла унылая черная вереница сироток, выходящих парами из дверей храма святого Лу под охраной двух монахинь в черных рясах и высоких белых чепцах…

— Я пойду работать на фабрику, дядюшка Батист.