Еле заметная улыбка скользнула по лицу Франсуа, белевшему в полумраке.

Фелиси же, услышав слова крестницы, едва не задохнулась от ярости. Несмотря на все усилия дядюшки Батиста, тщетно пытавшегося успокоить и задобрить ее, разгневанная толстуха не захотела ничего слушать и, вскочив со скамейки, удалилась мелкими шажками.

— Фелиси! Послушайте, Фелиси! — растерянно умолял ее Жан Шаррон.

Уже отойдя от дома, почти неразличимая в сгустившихся сумерках, крестная сердито крикнула:

— Пусть мадемуазель Катрин или ее папенька соблаговолят, по крайней мере, известить Дезаррижей о своем решении. И пусть черти утащат меня в ад, если я впредь хоть что-нибудь для вас сделаю!

— Это верно! — говорил, вздыхая, Жан Шаррон. — Крестная сказала это в сердцах, но она, разумеется, права: надо предупредить твоих хозяев, Кати.

Завтра вечером, после работы, я зайду к ним и все объясню.

Еще одну ночь Катрин провела без сна. На рассвете, услышав, что отец встал и одевается, она проворно соскочила с кровати.

— Спи спокойно, дочка, я сам приготовлю себе похлебку.

— Я хотела сказать вам, папа: не ходите к Дезаррижам. Я сама зайду к ним.

Отец, еще полусонный, почесал голову и принялся отрезать от каравая толстые ломти серого хлеба. Складывая нож, он ответил:

— Как хочешь, Кати. Я думал, тебе это будет неприятно, но раз ты сама так решила, ну что ж… Ты объяснишь им, в чем дело, скажешь барыне, что очень хотела бы, да не можешь, потому что без тебя некому будет присмотреть за Клотильдой и Туанон. Думаю, она поймет тебя.

Госпожа Дезарриж и в самом деле хорошо поняла Катрин, во всяком случае сделала вид, что понимает, когда девочка слабым голосом попыталась объяснить ей свой отказ. По правде говоря, идея уволить даму-компаньонку и заменить ее Катрин совсем не улыбалась знатной даме. Вся эта сумасбродная затея принадлежала, разумеется, не ей, а Эмильенне, не дававшей матери покоя до тех пор, пока та не согласилась, сделав вид, что в восторге от подобной замены. Что касается самой Эмильенны, то она не поняла ничего, вернее, даже не захотела понять того, что творилось в душе Катрин, и усмотрела в ее отказе лишь наглость и неблагодарность. Она молча проводила девочку до лестничной площадки. Прежде чем начать спускаться, Катрин остановилась и обернулась к барышне. Ей хотелось найти какие-то особенно задушевные слова, чтобы грустная минута прощания, несмотря на всю ее горечь, еще ярче осветила их дружбу, чтобы воспоминание об этой минуте осталось в ее памяти таким же светлым, как воспоминание о промелькнувшем счастье. Но как найти нужные слова, как произнести их? Слезы пришли раньше слов; они уже поднимались из самой глубины, подступали к горлу, навертывались на глаза. Опустив голову, Катрин стала медленно спускаться по натертым ступенькам. Внизу она остановилась и снова обернулась. И тогда Эмильенна, перегнувшись через перила так, что длинные локоны свесились по обе стороны ее бледного лица, и, указывая пальцем на Катрин, скривила рот в злобной гримасе и выкрикнула:

— Убирайся вон, идиотка! Убирайся вон! Подыхай в нищете, паршивая собачонка! Иди к своим оборванцам в Ла Ганне! Это все, что тебе нужно!

Катрин застыла на месте, словно эта дикая ненависть, этот яростный поток брани, внезапно обрушившийся на нее, лишили ее способности двигаться.

Эмильенна тоже стояла неподвижно, странно похожая на одну из химер, венчающих контрфорсы храма святого Лу. Разве такие слова не убивают человека на месте? Катрин чувствовала, как они пронзили ее насквозь, пригвоздили к полу, а между тем сердце ее билось, грудь дышала. Слезы вдруг хлынули ручьем; она бросилась бежать через вестибюль. Уже у двери Катрин услышала, что Эмильенна зовет ее. Не останавливаясь, она бросила быстрый взгляд назад: барышня спустилась на несколько ступенек и стояла посреди лестницы, вытянув вперед руку. Указывала ли она на дверь или, наоборот, хотела задержать, остановить беглянку?

Катрин убежала.

Она никому не рассказала об этой унизительной сцене, об оскорблениях, которые Эмильенна швырнула ей в лицо на прощание. Франсуа, Орельен и Амели Англар видели, что Катрин чем-то подавлена, но не решались расспросить ее.

Напрасно пытались они развлечь девочку. В ушах ее по-прежнему звучали обжигающие презрением и ненавистью слова Эмильенны, а перед глазами маячило надменное лицо, склонившееся над перилами. Несмотря на жаркое июльское солнце, Катрин бил озноб; она чувствовала себя беззащитной, ограбленной, выброшенной в жестокий и злобный мир… Она, которая отказывалась верить, что дети богачей и дети бедняков могут быть только врагами, потому что одни сыты и хорошо одеты, а другие изголодались по ласке и хлебу. Но жестокие, полные неприкрытой вражды слова, брошенные ей вслед Эмильенной, не оставляли места для сомнений. Увы, прав был Орельен: что может быть общего между людьми с Верха и обитателями Ла Ганны? Как-то после тягостной встречи у церкви он сказал Катрин:

— Я заметил, что, если я смотрю им прямо в глаза, а сам я грязный и оборванный, если я смотрю прямо в их гляделки — и барчатам Дезарриж, и сынкам барона де Ласерр, и даже знатным дамам, их мамашам, — они меняются в лице, словно им становится стыдно…

Вражда, стыд… Сначала искаженное злобой лицо Эмильенны, склонившееся над перилами лестницы, потом выражение стыда на том же самом лице несколько мгновений спустя… Вражда и стыд… И все же Катрин не возненавидела ту, которая так жестоко ее оскорбила. Она всячески убеждала себя, что Эмильенна жалеет о своей злобной выходке… Быть может, Эмильенна, несмотря на все свое богатство и гордость, чувствует себя более одинокой, чем Катрин, которую и брат, и обе сестренки, и все друзья окружили вниманием и заботой.

Орельен старался развлечь ее рассказами о забавных происшествиях на фабрике; Амели Англар подарила ей голубой кашемировый шарф; Франсуа выточил для нее фишки для домино, отполировав их до блеска. Даже Жюли, занятая одним Франсуа, и та принесла ей связку бубликов, только что вынутых из печи. И Катрин не раз слышала, как Франсуа шептал на ухо Клотильде и Туанон:

— Слушайтесь Кати! Не огорчайте ее ничем.

Обращаясь к старшей сестре, девочки невольно понижали голос и смотрели на нее с опаской, как на больную. Они приносили Катрин букеты полевых цветов. Франсуа предлагал сестре почитать вслух журналы и альманахи, которые он одолжил у Амели Англар. Катрин делала вид, будто не прочь послушать его, а про себя думала: «Наверное, ему хочется заслужить прощение!» Иногда Франсуа захлопывал книгу и принимался говорить о фабрике: