— Но это же гадко! — возмутилась Катрин. Орельен грустно улыбнулся.

— Когда хочется есть…

— Нет, нет… Когда хочется есть, мы так зеваем, что иной раз скулы сводит… и все равно, сам видишь, отец не пошел воровать!

Орельен пристально посмотрел на Катрин и пробормотал:

— Я иногда боюсь, что ты… что вы все умрете с голоду…

«Теперь понятно, — подумала Катрин, — почему он иногда сует мне тайком в карман фартука огрызок сахару или яблоко, а то и горбушку хлеба…»

— А из наших соседей еще кто-нибудь ворует? — спросила она однажды.

Ей показалось, что Орельен покраснел.

— В Ла Ганне, — ответил он, помолчав, — все помаленьку занимаются этим делом. А дочери Жалино и младший парень — тот, что косой, — ходят еще просить милостыню на Городскую площадь.

— Просить милостыню? — удивилась Катрин.

— Летом, когда у нас в каморке не продохнешь от жары и невозможно уснуть, мы с Жюли часто слышим шаги на улице. Тогда мы встаем и выглядываем в окно. На дворе темень, и мы видим тени людей, которые крадутся вдоль домов с мешками для краденого за плечами. Это семейство Жалино или Миньон.

— Миньон?

— Ну да, этот толстопузый усач и горлопан. Днем он прогуливается по улицам с самодельной тросточкой. Ты, наверное, не видела эту его тросточку?

Такая палка со змеями, которые обвивают ее от наконечника до ручки.

— Видела, видела!

Так мало-помалу Катрин со слов Орельена узнала всех обитателей Ла Ганны. На первом этаже их дома жили хозяева трактира, молодые Лораны.

Орельен утверждал, что они скоро разорятся, потому что рабочие фарфоровой фабрики большей частью едят и пьют у них в кредит и редко отдают долги.

Немного подальше, в дощатой хибарке, — Бог и Боженька. «Бога нет!» — кричал по двадцать раз на дню владелец хибарки — отсюда и его прозвище. Соседями их были Перро и его жена по кличке Крамилу, с багровым, изуродованным ожогами лицом; говорят, что в детстве она упала головой в таз с кипятком.

Остальные жители Ла Ганны были тоже в своем роде примечательными фигурами. Ианду, старый холостяк, одетый, словно арлекин, в разноцветное тряпье, жил в одном помещении со своими тремя свиньями. Многие считали его богачом. Соседка Ианду, Святоша, встречаясь с ним, всякий раз осеняла себя крестом и уверяла, будто Ианду — сам дьявол в человеческом образе.

— Может, так оно и есть? — сказала как-то раз Катрин. — Может, Ианду и вправду дьявол?

Орельен спокойно возразил:

— Никакого дьявола на свете нет.

Катрин и ее братья изумленно переглянулись.

— Кто это тебе сказал? — ахнул Обен.

— Отец. Он говорит: Бог, черт — всё это бабьи сказки.

— Верно, — подтвердила Жюли.

Обен, Франсуа и Катрин были просто ошеломлены столь неслыханной дерзостью.

— Если бы наш отец услышал… — пролепетала наконец Катрин.

Но сказала она это так тихо, что никто не обратил внимания на ее слова.

После этого разговора Катрин старалась не встречаться с Орельеном и его сестрой. Оба они внушали ей страх и неприязнь. Жюли, по-видимому, не замечала или не придавала значения этой перемене, но Орельен бродил по улице как неприкаянный, а Катрин не удостаивала его даже словом.

Ей очень хотелось познакомиться с Амели Англар, миловидной белокурой девочкой, жившей в чистеньком домике на верхнем конце Ла Ганны. Отец Амели был дорожным смотрителем. Облокотившись на подоконник, Амели смотрела на Катрин и улыбалась. Но мать не позволяла ей выходить на улицу.

— Не смей играть с оборванцами, слышишь! — закричала госпожа Англар, когда Амели однажды утром попыталась заговорить с обоими Лартигами, Обеном и Катрин.

Теперь Катрин не знала, как убить время. Оставаться на кухне с Франсуа ей не хотелось. Уйдя из дому, она бесцельно слонялась по улицам предместья, зажав в руке черствую горбушку черного хлеба, от которой время от времени откусывала кусочек, чтобы заглушить голод.

В четверг, когда она медленно брела вверх по улочке, грызя свой хлеб, перед ней вырос, словно из-под земли, Орельен. Наверное, он скрывался где-нибудь в проулке и подстерегал ее. Левую руку Орельен держал за спиной, а правую вдруг протянул к Катрин и, не говоря ни слова, вырвал у нее ломоть хлеба. — Мой хлеб! — закричала девочка. — Отдай мой хлеб!

Но Орельен быстро отступил и, по всем признакам, совсем не собирался возвращать отнятое у нее добро. Как же он жесток! Это открытие потрясло ее.

С тех пор как она узнала, что Орельен не верит в бога и дьявола, он внушал ей безотчетный страх, но нынешняя жестокая проделка повергла девочку в отчаяние. На глазах у нее навернулись слезы. Мимо пробегала тощая бродячая собака.

— На, возьми! — крикнул собаке Орельен и бросил хлеб на землю.

Собака обнюхала ломоть и, не притронувшись к нему, затрусила дальше.