— Тот, который тебе, скорее всего, нужен, еще спит, — ответил Иаков, показывая большим пальцем назад. — Но ты можешь сказать нам, зачем он тебе.

— Меня зовут Иаир. Я начальник здешней синагоги. Правду ли говорят, что он исцеляет больных и изгоняет демонов? И правда ли, что он может воскрешать мертвых?

Иоанн и Иаков невольно вздрогнули, пораженные подобным предположением. Прежде им и в голову не могло прийти, что кто-то может воскрешать мертвых. Их с детства приучили верить, что если человек умер, то это навсегда, да и здравый смысл подсказывал то же самое. Тут они увидели, что Иисус, уже проснувшийся, опрятный и причесанный, сидит рядом, грея руки у почти погасшего костра. Иисус заговорил так, будто был знаком с этим человеком и давно поджидал его:

— Что случилось, Иаир?

— Это ведь ты, господин, правда? Ох, учитель, я слышал, что ты…

— О чем ты, Иаир?

— У меня есть дочь, ей всего двенадцать… Она тяжело больна. Она умирает! Я даже думаю, что она, быть может, уже… — Иаир зарыдал.

— Далеко твой дом? — спросил Иисус.

— Меньше мили. К югу отсюда, по главной дороге. Ох, учитель, если бы ты смог… Если бы ты смог хотя бы…

— Посмотреть, есть ли какая-нибудь надежда? Конечно, конечно. Иоанн, Иаков, позовите остальных.

Казалось, Иисус горел желанием взяться за дело. Возможно, Симон был прав, и времени у него действительно оставалось мало.

Когда они подошли к великолепному саду рядом с красивым домом Иаира, Матфей сказал Симону:

— Они наверняка накормят нас завтраком. Я готов позавтракать чем угодно, но только не рыбой. Хорошо бы съесть кусок жареного мяса со свежим, еще дымящимся хлебом.

— Здесь, кажется, нет таких, кто был бы в настроении готовить завтрак, — заметил Симон. — Ты взгляни на них.

Сад был наполнен рыданиями: у дверей дома рыдала семья, поодаль рыдали слуги. Громкие причитания перекрывали похоронную музыку барабана и флейты. К Иаиру подошел домоуправитель. По его пухлым щекам струились слезы. Заламывая руки, он простонал:

— Она угасает, господин. Ей уже ничем не поможешь.

Иисус очень решительно поднял руку и крикнул:

— Прекратите этот шум! Девочка не умерла. Она просто спит.

Седобородый насупленный слуга в зеленом халате — вероятно, садовник — столь же решительно подошел к Иисусу и сказал:

— Ты кто такой, чтобы являться сюда со своими дурацкими шутками? Мы то ее видели, а ты нет. Уходи прочь!

— Как тебя зовут? — спросил Иисус, улыбнувшись.

— Тебе-то какое дело? Прочь отсюда, наглец, со своими улыбочками!

— Это Фома, — пояснил Иаир. — Пожалуйста, проходи сюда, уважаемый господин! Если то, что ты сказал… Может ли быть такое! Я едва способен…

— Рад видеть тебя, Фома! — произнес Иисус все с той же улыбкой и учтиво поклонился сердитому бородачу в зеленом халате.

Затем, не спеша, он вместе с Иаиром вошел в дом. Два человека в черных одеяниях лекарей, стоявшие у распахнутой двери в спальню, скорбно покачали головами. Иисус прошел в полутемную комнату, наполненную пряными ароматами притираний, к которым примешивался горький запах лекарств. На кровати неподвижно лежала девочка — хорошенькая, но очень бледная. Стоявшая рядом женщина — очевидно, ее мать — с рыданиями бросилась к мужу. Иисус взял руку девочки и произнес:

— Талифа-куми. Девица, тебе говорю, встань.

Девочка не встала, по крайней мере, встала не сразу.

Но она открыла глаза, огляделась вокруг и нахмурилась, словно не понимая, где находится.

— Вставай же! Эти глупые люди думали, что ты умерла. Покажи им, как ты можешь стоять и ходить.

Она встала, но, когда попыталась сделать шаг, упала. И тут же рассмеялась над своей неловкостью. Девочка попробовала что-то сказать, но из ее рта вылетели какие-то нечленораздельные звуки, и она снова рассмеялась — специально, поскольку смех уж никак не назовешь нечленораздельным или бессмысленным звуком. Ее родители не знали, что делать — то ли благодарить Иисуса и упасть перед ним на колени, то ли броситься обнимать свою пробудившуюся дочь. Они так и остались стоять с выражением крайнего изумления на лицах. Потом мать обняла дочь, а отец попытался поцеловать край одежды Иисуса. Иисус сказал:

— Она, вероятно, голодна. Полагаю, что все голодны. Я-то уж — наверняка.

— Хорошо, очень хорошо, — тихо проговорил Матфей.

Среди всеобщего шумного ликования можно было ясно различить голос Фомы:

— Вы должны признать — именно так я и полагал с самого начала. Существовала явная вероятность того, что это не более чем транс, да-да! Что-то вроде глубокого сна, целебного по своей природе. А теперь, как видите, сон закончился!

Теперь все с радостью сели за стол и принялись за холодную еду, которую поглощали с большим аппетитом. Здесь были куски зажаренной накануне баранины и говядины, вчерашний хлеб, фруктовое печенье, варенье и засахаренные фрукты, белое и красное вино. Фома, даром что садовник, прислуживал гостям с явной неохотой. Хозяин, впрочем, и не приказывал ему этого делать. Подходя к Иисусу, Фома продолжал угрюмо хмуриться — взгляд оставался враждебно-недоверчивым, но все же в нем сквозило восхищение. Флейтист, хрупкий юноша с мечтательными, как у Филиппа, глазами, наигрывал веселую мелодию. Пробудившаяся девочка взяла немного хлеба, варенья и козьего молока. Ее родители полагали, кажется, что она теперь беспомощна, и вовсю старались накормить дочь. Руки отца и матери — в каждой по большому куску хлеба с толстым слоем варенья — одновременно тянулись к ее рту, но девочка твердо и решительно продолжала все делать сама, спрашивая при этом: «Что случилось? Где я была? Что происходило?»