Он явился в больницу с женой. Девушка сначала ничего не помнила, не узнала его, но постепенно воспоминания к ней словно бы возвращались. Каждый день она могла рассказать какой-то новый эпизод из жизни. Впрочем, вокруг нее толклось столько эмигрантов, в том числе и бывавших при дворе, знавших дочерей императора, что она многое могла узнать из их рассказов. Потом, когда я читала ее «записки», меня поразило, что она описала тот случай с горничной-красавицей, которую ma tantine отставила от своих дочерей, потому что они уступали ей внешностью. Я на какой-то миг даже поколебалась в своих сомнениях… А потом Александра Александровна Жильяр с горечью рассказала, что она сама, ненадолго поверив Анастасии, пустилась в откровения и описала ей ту старинную историю, которую так хорошо знала. Ведь она сама и была той Шурой Тегловой, которую моя тетушка взяла на смену бедняжке Оленьке…

К несчастью, очень многие из нашего круга этой особе поверили. Но и моя тетя Оля, в конце концов ее сама повидавшая, и моя двоюродная тетя, принцесса Ирен Прусская, сестра императрицы, и фрейлина государыни баронесса Буксгевден, и многие другие ее разоблачали. Они прекрасно знали настоящую Анастасию. Впрочем, самозванка и сама себя разоблачала. В ней не было ни следа породы, достоинства, она просто играла роль… Так, как эту роль понимала. Моя бабушка, вдовствующая императрица Мария Федоровна, говорила Ольге Александровне: «Неужели ты думаешь, я немедленно не поехала бы к ней, если бы верила, что это моя внучка?» Более того, моя бабушка отправила в Берлин Алексея Волкова, бывшего камердинера императрицы Александры Федоровны, единственного человека, кому удалось вырваться из Екатеринбурга. Он видел Анастасию незадолго до убийства царской семьи. Mamаn переписала для меня отчет, который представил моей бабушке Волков:

«До госпожи Чайковской я добрался не без труда. В мое первое посещение мне не позволили говорить с ней, и я принужден был удовольствоваться тем, что рассматривал ее из окна; впрочем, даже этого мне было достаточно, чтобы убедиться, что эта женщина не имеет ничего общего с покойной великой княжной Анастасией Николаевной. Я решил все же довести дело до конца и попросил о еще одной встрече с нею.

Мы увиделись на следующий день. Я спросил ее, узнает ли она меня; она ответила, что нет. Я задал ей еще множество вопросов; ответы были столь же отрицательны. Поведение людей, окружающих госпожу Чайковскую, показалось мне довольно подозрительным. Они беспрестанно вмешивались в разговор, отвечали иногда за нее и объясняли всякую ошибку плохим самочувствием моей собеседницы.

Еще раз должен подтвердить, и самым категоричным образом, что госпожа Чайковская не имеет никакого отношения к великой княжне Анастасии Николаевне. Если ей и известны какие-то факты из жизни императорской фамилии, то она почерпнула их исключительно из книг; к тому же ее знакомство с предметом выглядит весьма поверхностным. Это мое замечание подтверждается тем, что она ни разу не упомянула какой-нибудь детали, кроме тех, о которых писала пресса…»

Эта особа, впрочем, не смущалась и уверяла, что хорошо знакома с нами, Юсуповыми. Когда я позднее читала ее книгу, я просто со смеху умирала, читая описание нашей с Феликсом семьи:

«Мы частенько наезжали к Юсуповым. Моя кузина Ирэн, дочь великой княжны Ксении Александровны, сестры государя, была замужем за князем Феликсом Сумароковым-Юсуповым. Ах, они были так веселы, задорны, привлекательны, обаятельны! Они притягивали к себе, многие люди любили бывать у них.

Еще бы – танцы, вечера, развлечения, домашние концерты! И приглашали не бог весть кого, любимцев публики: Собинова, Максакову, Барсову, Вяльцеву, цыган. Иногда собиралось небольшое общество, человек пятнадцать – двадцать, читали вслух, разыгрывали скетчи, заводили какие-то необычные развлечения, иногда садились за карточный стол. Всяк иностранец, приезжавший в Петербург, норовил заехать в это очаровательное общество.

Особняк Юсуповых находился на набережной Мойки. Иностранцы, когда брали извозчиков, чтобы к ним ехать, говорили: «Мойка-стрит, Юсупов-хаус». В двухэтажном особняке множество комнат и большой танцевальный зал. После танцев всегда подавали пикантный ужин: креветки, крабы, красное вино и мадера, по праздникам – шампанское и торты.

Стоило войти в дом, как вы слышали музыку. Она здесь постоянно звучала, но в скорбные дни не светская, а духовная.

Несколько раз в году Юсуповы устраивали благотворительные базары, где мы продавали свое рукоделье, носовые платочки и кружева, а матушка акварельные картиночки, все это отдавали по рублю.

Феликс – душка, такой милый, не побоялся и прикончил этого слизняка Распутина. Помаялись с ним, конечно, он был здоровенный и живучий, пришлось его в проруби утопить, чтобы сдох.

Незадолго до этого события я встретила в обществе Пуришкевича – он был такой милый, обходительный, приветливый, – и спросила его:

– Долго еще будет отираться этот мужик Распутин?

– Подождите, мы скоро его уберем, он всем надоел, – посулил Пуришкевич.

Юсуповы были очень богаты. Феликс был щедр для бедняков, всем помогал, кто ни просил. Однажды я была у них в гостях, тут пришла курсистка и сказала: «Всем известно, что князь денег не считает, транжирит, бросает деньги на ветер. А у меня до денег большая нужда». Феликс спросил: «Сколько?» Она попросила восемьдесят рублей, он ей дал. Замечательная была семья».

Каждое слово здесь выдает плохую актрису, которая могла только гримасы корчить, да и то дурно, вульгарно, пошло, с отвратительной претензией на великосветскость. Вообразить такой разговор с Пуришкевичем, в таком тоне, о боже… К тому же вся семья государя находилась под сильным влиянием Г.Р.! Анастасии было семнадцать, когда случилась трагедия в Ипатьевском доме. Превратиться в изголодавшуюся простолюдинку (она очень много внимания уделяет тому, кто что ел, словно надеясь добавить правдоподобия своим россказням) за девять лет великая княжна не могла бы ни при каких условиях.