Шрифт:
Вождь без видимой охоты опустился на сиденье, поерзал, ковырнул пальцем грубоватую кожу. Для себя лично он бы не пожелал такого автомобиля: в «паккарде» значительно удобнее и мягче. В «линкольне» — тоже, невзирая на распростертую в беге собаку. Но в общем и целом новая модель отвечала задаче. Давно пора пересадить кадры на советскую машину, а то ездят на чем попало. Первым делом надо усилить кузов и поставить пуленепробиваемые стекла... Внутри тоже не все благополучно.
Отсутствие стекла, отделяющего пассажирский салон от шофера, Сталин заметил в первую же секунду. Существенная недоработка. Шоферу совершенно необязательно слушать, о чем будут говорить между собой пассажиры. Странно, что Лихачев сам не сообразил.
— Мы возлагаем большие надежды на новый автомобиль. Если вы думаете, что на нем будут ездить одни начальники, то вы ошибаетесь, товарищ Лихачев.
Народ будет ездить, не только начальники. Нам нужны новые такси, кареты скорой помощи. Надо и о больных людях подумать. Вот вы пепельницу тут сделали...
— На скорые пепельниц не поставим! — торопливо заверил директор.
— Правильно сделали,— Сталин продолжал свою мысль.— Не на пол же окурки кидать? Но разве у нас все обязательно курят? Вы курите, я курю, только это не значит, что все курят. Нужно сделать так, чтобы никто никому не мешал: ни пассажиры шоферу, ни шофер пассажирам. Не все курят, и не всем врачи разрешают курить... Вам разрешают?
— Я не спрашивал, товарищ Сталин.
— Врачи любят понапрасну пугать, поэтому их не всегда слушают. Но это не значит, что мы не должны заботиться о здоровье народа. Представьте себе, что больному вдруг стало плохо и он должен глотнуть свежего воздуха.
— Можно опустить стекло,— Лихачев потянулся к ручке.
— А если на улице ветер? Пурга?.. Шоферу начнет дуть в спину, и он может нечаянно простудиться. Тут надо поставить такую ручку,— Сталин оттопырил большой палец, желтый от никотина, и постучал о спинку передней скамьи.— И такое стекло.
— Непременно учтем.
— Как думаете назвать первенца?
— Очень просто: «ЗИС-101». Наш коллектив гордится именем родного завода. Красиво звучит!
Сталин выбил давно прогоревший табак в жестяную пепельницу.
— Газетчики донимают,— неловко улыбнулся Лихачев, уловив молчаливое согласие.— «Какой, мол, подарок приготовил к Первомаю?» Будем рапортовать.
— Сперва устраните недостатки, а газеты никуда не уйдут.
— Уж это обязательно, товарищ Сталин! Устраним.
— Крупное достижение следует отметить таким образом, чтобы было заметно. Почему бы вам не написать статью, товарищ Лихачев?
— Мне?! Какой из меня писатель,— махнув рукой, директор снял темно-синюю, но такого же, как у Сталина, покроя фуражку и рукавом отер вспотевший лоб.— И не поспеть к празднику.
— Боитесь, что Мехлис ругаться начнет? Места нет в праздничном номере... А мы не будем спешить. Зачем нервировать человека?
— Не наберется на статью материала. Не описывать же технические подробности?
— Напишите, как мы тут с вами спорили, осматривая первый автомобиль. Думаю, получится интересно.
Развернутые на все четыре стороны черные соцветия рупоров разнесли по Москве ликующее пение фанфар. Приняв рапорт командующего, нарком Ворошилов слез с танцующей, белой в яблоках, лошади, бросил поводья адъютанту и, придерживая бьющую по сапогу саблю, взбежал на трибуну Мавзолея.
Сталин по обыкновению стоял отдельно от прочих, на левом крыле. Между ним и остальными вождями, сбитыми в плотную кучку, оставался незаполненный промежуток. Сталин был первым, кого видели, вступая на Красную площадь, и единственным, кого жадно искали тысячи радостно взволнованных глаз. Узнавали с первого взгляда, хоть было немыслимо далеко. Но зато все, как на портретах и фотографиях, как на экране: усы, фуражка и неизменная трубка в руке. Приветствуя проходящих легким помахиванием, он неторопливо прохаживался, изредка узнавая кого-то на нижних трибунах.
Печатая шаг, проходили в строгом строю войска. Молодые красноармейцы украдкой косились на одиноко стоящую фигуру, по грудь обрезанную розовым мрамором. Высокий ли, низкий — не разберешь: не с кем сравнивать, а уж великий, так это точно.
Безмерная недосягаемость абсолюта и добрая, тебе одному предназначенная улыбка — они воспринимались в неразрывном сверхчеловеческом единении, олицетворяя высший смысл бытия. Он знает все, все видит, все понимает. Причастность к нему — делом, словом, взглядом — оправдывала существование на земле, сводила на нет неурядицы, обещала сияющий взлет. Увидеть — значит воистину причаститься, включить себя как личность в необозримый круг его неусыпных забот. И если ты, один из многих миллионов, можешь сегодня видеть его, то он конечно же видит тебя, и это уже не разорвать, не изгладить.