Шрифт:
Как бы мимоходом, хотя для защиты это могло оказаться немаловажным, он упомянул, что собирался порвать с заговорщиками, рассказать обо всем в ЦК. Но прокурора ничуть не волновало, почему не реализовались благие намерения. Видимо, ему хотелось выставить подсудимого в самом невыгодном свете. И Радек охотно пошел навстречу, потешив заодно публику:
— Не я пошел в ГПУ, за мной пришло ГПУ.
— Ответ красноречивый,— Вышинский определенно остался доволен.
— Ответ грустный.
Только абсолютно бездарный драматург мог состряпать такую пьесу. Живая действительность оказалась до ужаса примитивной.
Вышинский . Это измена?
Радек. Да.
Что может быть проще? С этого они могли бы начать.
Вышинский . Сколько месяцев вы отрицали?
Радек. Около трех месяцев.
Государственный обвинитель мог торжествовать заслуженную победу.
Фейхтвангер, далекий от советских реалий, невольно пропускал моменты поистине драматические, которые заставили затаить дыхание даже специфическую аудиторию Октябрьского зала.
Карл Радек (писатель, еврей, в прошлом видный деятель Германской компартии) вполне естественно вызвал особое любопытство.
«То он ударял газетой о барьер, то брал стакан чая, бросал в него кружок лимона, помешивал ложечкой и, рассказывая о чудовищных делах, пил чай мелкими глотками»,— фиксировал Фейхтвангер примечательные штришки. Но, сосредоточившись на скрупулезном описании чисто внешней стороны и вообще ощущая себя Гулливером где-нибудь в стране Лапуту, он не догадывался о том, что говорилось на закрытых заседаниях.
Отвечая на один из заданных Вышинским вопросов, Радек невзначай упомянул Тухачевского.
Имя маршала возникло как будто случайно. Прокурор сразу насторожился и потребовал дополнительных подробностей. Это явно смутило Радека.
— Естественно, Тухачевский не знал о моей преступной деятельности,— сказал он с непонятной досадой и добавил уверенно, что маршал беззаветно преданный партии боец. Просто ему, Радеку, понадобились для работы какие-то сведения об английской армии, и он через Тухачевского познакомился с Путной.
— Путна вместе со мной участвовал в заговоре,— тихо сказал Радек.
Он твердо придерживался уготованной ему роли и не хотел прибавить лишнего слова. Но, конечно, догадывался, почему в протоколе появилось имя маршала.
Вышинский тоже не стал копать дальше, исчерпав свой интерес и к Тухачевскому, и к Путне. По сценарию Мдивани с его «грузинским троцкистским центром» играл на процессе значительно более важную роль. Террористические акты против Сталина, Ежова и Берии могли послужить сигналом к государственному перевороту. В «Правде» под рубрикой «Из зала суда» напечатали репортаж П. Павленко «Прокурор на трибуне»: « Немного на свете прокуроров, которые могли бы позволить себе, требуя смерти преступников, говорить о величии идей своего времени, как их осуществители».
Слог модного прозаика-публициста оставлял желать лучшего, но, по сути он ничем не погрешил против истины. Таких прокуроров, как Вышинский, на свете не было.
Будучи еще ректором МГУ, он написал серьезные монографии «Суд и карательная политика Советской власти», «Курс уголовного процесса» и даже зарекомендовал себя глубоким знатоком тонкостей средневекового права. «Оно считалось,— писал Андрей Януарьевич о признании обвиняемого,— «царицей доказательств», лучшим же средством для его получения считалась пытка, физическая или нравственная, безразлично».
Не бог весть какое открытие, но все достойно, все на своем месте. Однако, заняв кресло Прокурора СССР, Вышинский диаметрально переменил свои теоретические воззрения. В секретном циркуляре санкционировал применение пыток, а в научных трудах, как всегда неопровержимо и убедительно, доказал, что признание обвиняемого действительно является «царицей доказательств».
«Это измена?» — «Да». Больше ничего и не требуется. Совсем не детские игры. Это краткое «да» и есть « царица доказательств ».
Фейхтвангер, понятно, пребывал в абсолютном неведении и все время ждал, когда же наконец суду будут предъявлены хоть какие-нибудь, документы. Ни на третий, ни на четвертый день ничего подобного не случилось. Переводчица объяснила, что такие вещи разбираются на закрытых заседаниях.
— Ах, так! Ну тогда понятно...
Фейхтвангер пропустил самый, быть может, напряженный момент процесса, когда Вышинский спросил Муралова, почему он так долго отказывался признаться в «виновности».