Шрифт:
Затем полненький, круглолицый доктор с чеховской бородкой и пенсне возник, когда Нади не стало.
— Нет, будут говорить, что я ее убил,— Сталин тогда только что отверг холуйскую версию о сердечном припадке.— Вызвать судебно-медицинских экспертов и составить акт о том, что есть на самом деле — о самоубийстве.
Та, вторая, встреча оставила после себя особо неприятный осадок.
— Зачем вскрытие? — Выслушав неуместное предложение Льва Григорьевича, Сталин и теперь ограничился короткой репликой: — Не будем огорчать вдову — она против.
«Слишком прыткий докторишка,— сложилось мнение.— Он, кажется, и Горького пытался лечить?»
Утренние газеты вышли в траурной кайме.
«18 февраля в 5 часов 30 минут вечера скоропостижно скончался Григорий Константинович Орджоникидзе».
В медицинском заключении, подписанном наркомом Г. Каминским и начальником лечебно-санитарного управления Кремля И. Ходоровским, причиной смерти был назван «паралич сердца».
Потом Москва долго прощалась с «любимцем партии». От угасающего Бухарина зловещий титул перешел к мертвому Орджоникидзе. Его и впрямь многие любили. На заводах, в шахтерских поселках. Жесток, вспыльчив, но и по-своему благороден. Особенно горевали в Горловке. Все помнили, как Серго чуть не задушил в объятиях Фурера, переселившего кадровых рабочих в новые квартиры с ванной и газом. Вдобавок ко всему еще и розы ухитрился рассадить возле шахт. Вскоре Фурера забрали в Москву, и его самоубийство прошло незамеченным.
«Мальчишка! Даже ничего не сказал»,— подосадовал Сталин.
Фурер действительно был молод, поэтому при всем желании не мог состоять в оппозициях и быстро рос по партийной линии.
О смерти бывшего секретаря горловские шахтеры узнали только теперь, отдавая последний долг своему Серго. Оплакали сразу обоих.
«Правда» дала фотографию в четверть полосы: товарищи Калинин, Ворошилов, Сталин выносят гроб из Колонного зала. Согбенный всесоюзный староста, понурый первый маршал и только великий вождь — в меховой шапке с длинными ушами — прям и спокоен, как всегда.
— Где стол был яств, там гроб стоит,— пошутил кто-то, нехорошо и опасно, в длинной очереди, подавленной тяжестью подступившей беды.— Тут же судят, тут же хоронят...
Было много истерик, скандалов, но агенты в штатском легко наводили порядок: толпа отличалась завидной дисциплиной.
Таких похорон Москва не видела давно. Флаги с черными лентами провисели четыре дня. Заснеженные улицы, убеленные спины, жмущиеся к стенам домов, убогая тоска.
Только 23 февраля столица возвратилась к нормальной жизни. «Правда» поместила статью «Армия страны социализма», должным образом отметила пребывание маршала Егорова в Латвии, где его встречали военный министр Балодис, командующий армией Беркис, начальник штаба Гартманис. Новым наркомом тяжелой промышленности назначили Валерия Ивановича Межлаука.
В тот же день начал работу отложенный пленум. У Бухарина не хватило духа бойкотировать заседание, но голодовки он не прервал. Шел, как на казнь. Отстранение видел, что многие его сознательно не замечают. Поздоровались за руку всего двое: Уборевич и Ваня Акулов.
С докладом по вопросу о Бухарине и Рыкове выступил Ежов, повторив, в сущности, высказанные в декабре обвинения.
— В двадцать девятом году вы обманули партию! — едва возвышаясь над краем трибуны, он увлеченно рубил рукой.— Не выдали своей подпольной организации, сохранили ее и продолжали вести борьбу с партией до последнего времени. Вы поставили цель захватить власть насильственным путем, вступив фактически в блок с троцкистами, антисоветскими партиями и меньшевиками.
Всякий раз, когда Ежов зачитывал выдержки из признательных показаний, по залу пробегал возмущенный ропот. Затем на трибуну взошел почти такой же маленький и подвижный нарком внешней торговли Микоян. По обличительной резкости его политические обвинения и оценки ничуть не уступали ежовским. Обстановка накалилась до крайности.
Обвинения в терроризме, политической связи с троцкистами, в двурушничестве и тайной борьбе против партии Бухарин и Рыков отвергли почти в одинаковых выражениях.
— Я не знал ни о троцкистско-зиновьевском блоке, ни о параллельном центре, ни об установках на террор, ни об установках на вредительство,— перечисляя смертные , как показали процессы, грехи, Николай Иванович оборачивался к Сталину.— А тем более что я мог быть причастным как-нибудь к этому делу. Я протестую против этого самым решительным образом. Тут может быть миллион разносторонних показаний, и все-таки я не могу этого признать. Этого не было!
— Все врут, он один говорит правду,— грубо оборвал Сталин.
Любую попытку оспорить «клеветнические», как называли Бухарин и Рыков, показания арестованных — Ежов именовал их «добровольными» — он пресекал либо уничижительным замечанием, либо окриком. От проявленной в декабре показной объективности не осталось и следа. Пленум чутко реагировал на столь недвусмысленные сигналы. Чуть ли не каждый стремился выказать праведное негодование. Сжатые кулаки, искаженные лица, оскорбительные выкрики. Казалось, всех захлестнула спазма ненависти. Даже те, кто обычно симпатизировали Бухарчику, ощутили вдруг неприязненное чувство. Действовал мудрый биологический инстинкт, унаследованный от дальних предков, которым удалось выжить среди чудовищ. Но чудовища всякий раз пробуждаются, когда темное помрачение затмевает рассудок, замещая людей, потерявших человеческий облик.