Шрифт:
В статье о Плетневе бросалась в глаза одна щекочущая воображение подробность: пожилой профессор укусил пациентку за грудь!.. Всякое, конечно, случается, но всему есть границы. Что там ни говори, а подобного скандала еще не знала русская медицина.
Чего только не болтали в трамваях и парикмахерских, в ателье мод и керосиновых лавках. Одни — негодуя, другие с тайным удовлетворением: мол, чего другого еще ожидать. Вирулентной затравки, подброшенной то ли впрямь с дальним умыслом, то ли по дурацкой угодливости, нежданно попавшей в масть, могло бы надолго хватить и на многих, да только в самой важной клепсидре вытекла вся вода.
— Завтра суд,— объявил Примакову на последнем допросе Леплевский.— Ваша дальнейшая судьба будет полностью зависеть от того, как вы себя поведете. Товарищ Ежов надеется, что к вам проявят снисхождение. Именно к вам, Виталий Маркович!.. Суд учтет вашу помощь в. разоблачении германо-троцкистских шпионов. Но придется еще немножечко поработать,— начальник Особого отдела небрежным движением перебросил Авсеевичу, сидевшему рядом с заключенным, сложенный пополам лист.— Помогите, пожалуйста, Виталию Марковичу. По каждому надо дать краткую, но впечатляющую характеристику.
Авсеевич забрал Примакова к себе.
Следующим ввели Эйдемана. Его сопровождал Агас.
— Чистосердечное признание облегчит вашу участь,— сказал Леплевский.— Искренне советую написать заявление на имя товарища Сталина и Ежова.
Те же пустые формулы он повторил и другим заключенным. И отсвет надежды на близкое избавление промелькнул в тайнике перемолотого сознания, как чахлый проблеск в конце длинного коридора. И последние строки, что уже из потустороннего далека выводила непослушная рука, подталкивали рвануться навстречу.
Сталин разложил перед собой все восемь заявлений, выжал в чай ломтик лимона, добавил две ложечки «Двина» и, со вкусом прихлебывая, принялся читать. Допив, отворил неприметную дверь в отделанной мореным дубом стене и унес коньяк в смежную с кабинетом комнату, куда, как и в спальни на дачах, не было доступа никому.
Соратники молча остались сидеть за зеленым столом. Это чаепитие в одиночку и эта экономно расходуемая бутылка, что выносилась на божий свет, а затем исчезала, подобно потиру за царскими вратами святилища, словно были частью скромного, но тем вернее отделявшего вождя от всех смертных служения.
О чем думал он там, в отрешенном одиночестве? С вечностью наедине?
Сталин отсутствовал минут пять, не более, но даже привычным к его распорядку членам внутреннего круга ожидание показалось томительно долгим. Стрелки на старинных часах возобновили привычный ход с его возвращением.
С той же размеренной обстоятельностью он расписал оставленные бумаги: одни вернул Ежову, другие оставил у себя.
«Мой архив. Ст.» — пометил на письме Якира и, задержав на мгновение карандаш, добавил с ожесточенным нажимом: «Подлец и проститутка. И. Ст.»
— Полюбуйся,— он подозвал Ворошилова.
Нарком, волнуясь, проскочил глазами по строчкам, не дочитал и поспешно подсел к Молотову.
— Точное определение,— невозмутимо заметил Предсовнаркома, глянув на резолюцию.
— Да-да, в самую точку,— повеселел Ворошилов, не найдя своей фамилии.— Совершенно точное.
Он так и написал: «Совершенно точное определение. К. Ворошилов», но точку не поставил и передал карандаш Вячеславу Михайловичу.
«...И Молотов»,— вывел тот и подвинул лист Кагановичу.
«Мерзавцу, сволочи и бляди одна кара — смертная казнь. JI. Каганович»,— последовал незамедлительный отклик.
Вождь решал, соратники одобряли, генеральные комиссары и военюристы исполняли, а народ единодушно приветствовал — каждому свое.
И настал тот день, когда одним предстояло выйти на митинг, а другим спуститься в тюремный подвал, откуда с биркой на ноге отправляются в вечное странствие. Обол для перевозчика Харона под язык, медные пятаки на очи — бред с корнем вырванных веков.
— Встать, суд идет! — ровно в девять утра скомандовал секретарь Зарянов.
И маршалы с командармами, уже отмеченные клеймом, расселись по обе стороны армвоенюриста Ульриха. Свежевыбритый, благоухающий одеколоном, он потер розовые пухлые ладони и придвинул папки, выросшие в тома.
И вновь перед взрывом единогласной ярости затаилась Москва, заглушив смятение шорохом газет. Какие там знаки! Сообщение Прокуратуры Союза опять захватило врасплох. Оно свалилось, как снег на голову, и напрочь вышибло из мозгов и профессора-садиста вместе с его укушенной пациенткой, и академика Тарле, автора охаянного, но на другое утро реабилитированного труда, немарксистского, впрочем. При чем тут доктор, при чем Наполеон? «Разведка и контрразведка» американского писателя Роуна, что печаталась в «Правде» из номера в номер, мигом вылетела из головы. Все постороннее, мелкое, как могло показаться многим и многим, заглушил грохот извержения. Не в пример природному, оно развивалось строго по плану. Жертвы определены, двери, что надежней пепла Везувия запечатает сургуч, помечены невидимым крестом, сроки дрожания тверди исчислены. Вождь, лелеявший мысль «оседлать» самое природу, дал выход испепеляющей лаве народного гнева.