Гаврила Семеныч сел с размаху в кресло, поматывая головой:

— Ох, и устал же я!.. Батюшки-и!.. Господи, благодарю тя за помощь твою!

В подвале было темно и сыро. Сруб глубоко врылся в землю, в окне же была двойная решетка: железная и деревянная, отчего в глазах нудно рябило и жгло веки.

Пленники молчали. На плечи навалилось каменное спокойствие. Было ясно: отсюда не убежишь.

Только возился все Аким. Ныла нога, рвало рану. Он весь дрожал на холодном скользком полу. Прерывисто покряхтывая, Аким все подсовывал под себя гниющую солому, до тех пор, пока окончательно не изнемог от жара и не забылся в бреду.

— Пропадем! — сказал глухо Степан.

— Видно, так, — ответил Марей.

В окне мелькнули солдатские сапоги. Дернулся всем телом Аким:

— Служивенько-ой!.. Братец!..

В окно заглянуло любопытными глазами лоснящееся потом лицо.

— Чего тебе? Пошто орешь?

Аким захрипел пересохшими губами:

— Родно-ой!.. Принеси водицы… а? Ногу промыть… Да и нутро горит…

— Водицы-ы!.. — раздумчиво сказал солдат, потоптался и договорил словно уж одними сапогами: — Не приказано…

Аким опять заметался в бреду. Степан сказал сквозь зубы:

— Нашел кому жалобиться… С ними кто ни поживет, тот сам змеей станет…

Он вдруг толкнулся стянутыми веревками плечом в плечо Марея.

— Мареюшка… дедушка… с собой и вас обоих загубил… Прости…

— Ништо-о!.. — теплым шепотом ответил Марей… — Видно, судьба наша за народушко живот положить… Видно, сгодились!..

Снаружи загремел замок. В низкую узкую дверь ринулось на миг солнце, осветило, как пожаром, высокую прямую фигуру Качки и сутулые плечи коменданта Фирлятевского.

Качка, в прусском мундире летнего образца, поправляя серебряную малую звезду на груди, сразу сорвал голос на торжествующем вскрике:

— Что, разбойник?.. Что, бунтовщик? Попался? Теперь не убежишь!.. А это кто? Фу, мерзость! Ну, образина! Подлинно у подлых господь даже лик человеческий отымет. Сквозь строй пройдете… Прошибет вас насквозь. Праха вашего не останется…

Гаврила Семеныч вдруг поперхнулся, обожженный молчанием. Оно обступило его, раскаленное, плотное, как стена.

Оттягивая на жилистой шее воротник, Гаврила Семеныч сказал скучающим голосом:

— Комендант Фирлятевский, допросите их — где остальная шайка скрывается… Их надобно всех искоренить, яко чуму… яко чуму.

Он мельком взглянул на распластанное на соломе тело Акима.

— Перед средствами не стойте, даже для сего… дохлого… Они проводниками должны быть при поимке всего преступного сброду.

— Врешь! — сухо треснул вслед Качке голос Степана.

Едва хлопнула за Качкой дверь, стал неузнаваем пришибленный сутулый комендант Фирлятевский. Он выпрямил грудь, на его жидких щеках выступил гордый румянец. Капитан с размаху ударил кулаком в широкую грудь связанного Степана.

— Попался, подлец?.. A-а!.. Ведаете ли вы все, что вы в моей власти? Ведаете? А? Зачем пожаловали? Опять за конями да за железом?.. Мало я за вас страху принял… у-у…

— Нече пинаться-то! — почти равнодушно сказал Марей, подбираясь подальше к стене.

— Ну!.. Еще что?.. 3-запорю!

Русый связанный молодец жарко сверкнул глазами:

— Запороть-то, вашбродь, недолго, зато тогда не узнаешь ничего.

Фирлятевский сразу осекся.

— Сказывайте, зачем были? Ну! Ж-жива!

Марей покачал головой:

— Так разве ты поверишь? Глупство человеческое довело, больно много веры в сердце ношено.

— Ты… не очень тыкайся, башка корявая. Толком говорите. Вы в моей власти, разумейте!.. Ты, гайдук беглой, Степка Шурьгин! Все сказывай, все!..

Степан поднял голову и глянул на оконце потухшими глазами.

— Сказывать недолго. Была едина на свете родна душа, девушка жалостлива, да и ту отняли, испоганили. Она ж меня и товарищев в руки вам предала.

— Холуй несчастной! Смеет о молодой даме, супруге служащего главной конторы…

— Хо!.. Вона как! Ва-ажно!..

Уже который раз спрашивал Фирлятевский, все более свирепея:

— Где всей шайки вашей житье? Где?

И ответ звучал все тот же:

— Не ведаем.

— Ну, как, сударь мой? Узнали?

— Никак нет-с, ваш… пр…схо…дит…ство. Весьма упрямой и закоренелой народ.

— Плохо сие. А я целью себе поставил отыскать сие гнездо ложных поселян, дабы молва прошла о сем великая, и все бы недовольные начальством помнили: от глаза главной конторы никуда не уйти! Ах, плохо вы помогаете мне, сударь мой.