Едва наша парочка покинула ступеньки парадного входа, как дорогу им преградил Кирилл Шумилов.

— Катя! Мне надо поговорить с тобой. Это необходимо! Это неотложно!

— Я уже выслушала тебя, Шумилов, теперь послушай меня, — прервала его Катя.

Николай из деликатности хотел отойти в сторону, но Катя плотно прижала его локоть к своему боку.

— Останься, Коля, этот разговор и тебя касается.

— Я никогда, ни за что, ни при каких условиях не вернусь к тебе, Шумилов. Даже если муж разлюбит и покинет меня, — продолжала Катя.

Почувствовав некое протестное движение у себя под локтем, она обратилась к Николаю:

— Потерпи, Коля, я знаю, что это невозможно. Это я так, чисто гипотетически. Так вот, — продолжала она. — Если супруг покинет меня, я и тогда не вернусь к тебе. Я не люблю, не уважаю и даже презираю тебя. Я благодарю тебя за то, что ты не женился на мне; наш брак неизбежно распался бы. Рано или поздно я распознала бы в тебе черты, которые мне отвратительны и сама оставила бы тебя. Я счастлива в браке, я обожаю своего мужа и восхищаюсь им.

Влепив в губы супруга звонкий поцелуй, она увлекла его прочь.

— Здорово ты его отделала, — размышлял Николай, спустя некоторое время. — Мне его даже жалко стало. Бедняга, сокровище на побрякушки растранжирил.

— Забавный ты человек, Николаша. Другой бы ликовал победу над соперником, а ты его жалеешь. Хотя может быть, я и люблю тебя поэтому. Знаешь, мне расхотелось идти в кино. Я долго просидела в четырех стенах. Давай просто побродим по городу. С тех пор как приехала сюда, я еще не нагляделась на него.

— А на него и нельзя наглядеться, сколько ни гляди.

И они пошли влажными от недавнего дождя улицами, побродили по светлым просторам Марсова поля, постояли у грозной громады Исаакия, и, поклонившись Петру на вздыбленном коне, вышли к Неве в ее царственной оправе из дворцов и храмов. Долго молчали они у парапета, глядя, как догорает золото шпиля и куполов в лучах заходящего солнца, как затухает золотой росчерк шпиля Петропавловской крепости в темнеющем небе, как меркнет светлая гладь Невы. Потом по гранитным ступеням спустились к берегу воды, прислушиваясь к шепоту волны от пробежавшего мимо суденышка и там, пользуясь сумерками и уединением, Николай долго и жадно целовал Катю, впервые не опасаясь, что она будет вздрагивать от его прикосновений и уклоняться от поцелуев.

* * *

Завтракая перед уходом на службу, Николай признавался матери:

— Маменька, я безмерно, безгранично, отчаянно счастлив! Нет таких слов, чтобы выразить мои чувства. Люди еще не придумали такие слова. И этим я всецело обязан Вам! Мы с Катей сблизились после того, как Вы согласились нянчить Настеньку. И это Вы вернули жену, когда она хотела покинуть меня.

— Дурашка ты мой маленький! При чем здесь я? Если бы я ее не остановила, ты бы тут же опомнился и вернул беглянку. И не могла она не полюбить тебя — такого красивого, умного, доброго. А вот Настенька — это особая статья. Хочу тебе кое в чем признаться. Мечтала я кроме сыночка еще и дочку иметь. Да вот как свет мой Федор Кузьмич скончался от ран в Японскую, мечте моей и не дано было сбыться. Плакала я не только по покойнику, но и по своей нерожденной дочке. А тут мне Бог внученьку послал, да такую ласковую, такую сладкую... Настенька — моя награда, свет моих очей, радость жизни моей. Ой, что это я разболталась? Пойди, жена тебя зовет.

— Сядь-ка, папочка, перед дорожкой, я тебе кое-что хочу сказать, — позвала его Катя. — Ты усердствовал последнее время: я беременна.

Очки и портфель Николая полетели на пол.

— Это точно? Ты не ошиблась?

— Да где уж... — махнула рукой Катя и была подхвачена в вихре пламенного танца племени. — Стой! — кричала она. — Осторожно! Поставь меня на пол! Я теперь существо хрупкое.

— Маменька! — кричал Николай. — Идите к нам скорее. Мы с Катенькой скоро ребеночка родим!

Домна Матвеевна хотела что-то произнести, но от волнения слова застряли где-то в пути. Из горла вылетали какие-то нечленораздельные звуки. Утратив надежду справиться со своим речевым аппаратом, она махнула рукой и зарыдала.

— Маменька, ну что у Вас глаза на мокром месте? — досадовал сын. — Радоваться надо, а Вы плачете.

— А я и радуюсь, — наконец обрела дар речи мать, утирая нос и щеки уголком фартука.

Сергей понуро брел в реставрационную мастерскую, которая стала единственной отдушиной в его безрадостной жизни. Он был одинок. У сестры и друга своя жизнь, в которой для него не было места. После эксцесса с «Портретом художника» браться за новую работу рука не поднималась. И только в мастерской он находил дело по душе и общество близких по духу людей.

Вдруг позади себя Сергей услышал звонкий, веселый, задорный речитатив каблучков. Звук этот он не мог спутать с тысячей других еще с тех пор, когда трепетно ждал его в зимнем саду князя Запрудского.