— А чем ты гордишься, позволь тебя спросить, дал он в глаз! Да как тебе не совестно, он же младше тебя! А если я вот тебе дам сейчас?

Мэлс даже приподнялся, а мне совсем не хотелось получить в глаз от Мэлса Хабибовича, все знали, что он боксер, и когда он лупил по груше, которую вешал на дерево у клуба, эхо от ударов разносилось по всему лагерю.

— Ну а ногами вы его за что, тоже за дело? — продолжал грохотать Мэлс. — А Парфенкова чуть не сделали инвалидом, ведь я знаю, что и здесь без тебя не обошлось! Ну, говори, за дело вы человеку челюсть выбили?

Да как же мне сказать, что меня там не было, что я за яблоками ходил? Да надо мной все ржать будут, а потом еще и скажут: «Ну, хорошо, тогда перечисли, кто там был».

Нет уж, думаю, нужно промолчать.

— Да он сам виноват, Квачков этот! — начал было Марков, но получил примерно такой же ответ, как и я.

— Избивать человека, когда он лежит на полу, вдвоем, ногами в живот! Да вы хуже фашистов, вас не то что из лагеря, а и из комсомола, и вообще!.. — продолжал Мэлс, а все сидели опустив глаза, и только Гена Бернес согласно кивал.

— Мы не били его лежачего, мы не били его ногами! — перебивая тираду Мэлса, выкрикнул я. — Он девочку избил, она сейчас в изоляторе, вы же знаете, вот мы его немного и проучили!

— Да кто ты такой, чтобы решать, кого карать, а кого миловать?! — заорал Мэлс Хабибович, абсолютно, впрочем, уверенный, что он как раз может. Видно, последняя буква, составляющая его имя, сегодня стала главной. Потом он немного обмяк и спросил у Тани, вожатой второго отряда: — Да, как она, кстати, девочка эта?

— Уже лучше, — заверила та, — кровотечение давно остановилось, но стресс…

— Мы его не били, тем более вдвоем! — упрямо произнес я. — Один раз дали ему, и все!

— Ну, конечно, не бил он! — вдруг в полной тишине произнес Виталик Хуторской вальяжным голосом. — Бил, и еще как, а если бы я тебя не оттащил, вы бы его вообще насмерть забили!

Он посмотрел мне прямо в глаза и… улыбнулся.

Сейчас все закончится, и я напишу эти слова на двух кусках клеенки, привяжу их к трупу, а потом вызову санитаров. Хорошо, что у нас появились недавно санитары, не надо самому везти ее в морг, мне совсем не хочется этого делать. Она действительно очень красивая, эта девочка-самоубийца. Была…

Но я еще держу в руке шприц, и нужно вколоть ей то, что в шприце, в левый желудочек сердца, и я делаю это, понимая, что чудес не бывает.

Третий, последний.

Хуторской посмотрел мне в глаза и улыбнулся, он сидел напротив меня рядом с Эдиком Зуевым, развалясь на стуле, и не скрывал своего хамского торжества.

И вдруг стало так все омерзительно, что я сделал, наверное, самую большую ошибку — я замолчал.

— Ну вот! — снова завелся Мэлс. — Что скажешь? Ага, вижу, и сказать тебе нечего, так что все, можешь чемодан собирать. И ты, Марков, тоже.

— Подождите! — вдруг негромко сказал Костя. — Нужно разобраться, нельзя же так сразу…

— Да что там разбираться!!! — завизжала вдруг Надя Шмидт. — Они там все такие, это ты их распустил!!!

— А ну хватит!!! — Мэлс своей здоровенной ладонью по столу хлопнул, все вздрогнули. — Ты, Надежда, между прочим, тоже на этом отряде работаешь!

— Мэлс Хабибович, да я же вам говорил, что он и моих все время бьет! — вдруг опять произнес Виталик.

А у него же третий отряд, подумал я, да как он, сука.

— И Эдькиных! — толкнул он плечом Зуева.

— Это. это правда? — наливаясь кровью, заклокотал Мэлс. — Правда, Эдуард?

С Эдиком Зуевым мы никогда, в принципе, и не разговаривали за все две смены, пионеры Эдика особо не занимали, он был выраженным индивидуалистом-нарциссом, то и дело смотрел на себя во все отражающие поверхности и, судя по всему, всегда оставался доволен.

— Правда, что он и ТВОИХ бьет??? — перегнулся через стол Мэлс.

Пузо Хуторского мешало ему видеть красавчика Зуева. У Зуева в четвертом отряде дети были в возрасте от восьми до десяти.

— Правда?!

Зуев сидел, с безразличным видом рассматривая стену перед собой, и было видно, как его достала вся эта фингя, бьет — не бьет… Да еще все уставились на него и ждут, что он скажет. Хуторской опять толкнул его плечом, и Зуев кивнул раз, потом другой.

— Да я тебе!!! — зашелся Мэлс, но я его уже не слушал, так как понял, что приговор вынесен и обжалованию не подлежит. Все сидели не поднимая глаз, как будто не они мне рассказывали про кнут у Хуторского.