Шрифт:
Оказалось, друзья мои ночами вагоны на станции разгружали, деньги собирали. Поехали в «Лейпциг», купили гитару, и мать попросили спрятать. А сразу дарить не стали, решили сюрприз устроить, чтоб запомнилось. Вот такие у меня друзья, мужики.
Мы сидим в вожатской комнате и как завороженные слушаем Юрку Гончарова. Интересно, а мои друзья станут ради меня вагоны по ночам разгружать?
Ансамбля у нас было два, вожатский и пионерский. Между ними существовала здоровая конкуренция, которая ярче всего проявлялась на танцах. Вожатые играли песни своей тревожной юности, то есть по пионерскому мнению — безнадежное старье. Зато наш репертуар, тот, наоборот, состоял из шлягеров современных, где основная роль принадлежала моей партии соло-гитары.
Часть этих мелодий я разучил в нашем гитарном кружке, а кое-что пришлось подбирать на слух, когда сидел дома и вспоминал то, что слышал дома у Вовки Антошина.
Главный козырь мы выдавали на медленном заключительном танце, который неизменно объявлялся белым. Как-то чувствовалось, что после всех песен в исполнении вожатского коллектива о шепчущих березках, о шумящих кленах, о семи ветрах пионерам хочется услышать какую-то хорошую и жизненную вещь.
Тогда кто-нибудь из нас подходил к микрофону, оглядывал танцплощадку и важно произносил: — Последняя песня!
Сразу же начинался ропот, возмущение: действительно, время детское, как последняя, почему последняя?
Выждав какое-то время, чтобы дать утихнуть протестующим, следовали два слова:
— Белый танец!
Возмущение сменялось обрадованно-смущенным вздохом.
И после паузы еще два слова, которых все ждали с замиранием сердца:
— «Больничные палаты»!!!
Тут раздавался шквал ликующих голосов, свист, аплодисменты, и мы приступали.
Вступление было круче, чем у Deep Purple, моя гитара ревела, а бас с ударными лупили в унисон, создавая тревожное настроение. Затем, через четыре такта, Балаган выходил на середину и начинал голосить:
— Больничные палаты, Где ты лежишь и как ты? — Такой вопрос девчонка задает. — Ах, если б можно было Тебе подняться, милый, Родной и дорогой мальчишка мой!Дамы наперебой приглашали кавалеров, а некоторые, чтобы не пропустить ни одного слова, стояли и просто слушали.
Во всем я виновата, Тебя вчера ребята Поранили ножом из-за меня, А я-то и не знала И честно не встречала Таких, как ты, нигде и никогда!Тут следовал мощный переход, а затем с новой силой, уже хором, выдавался припев, который подхватывала вся танцплощадка:
А кругом весна, а кругом ручьи, А у тебя беда, а у тебя врачи!Успех был ошеломляющим, девочки первого и второго отряда плакали навзрыд, а в финале моя партия соло-гитары так скребла по нервам, что приводила в восхищение всех, даже дачников — так мы называли ребят-москвичей с окрестных дач, которые приходили к нам на танцы.
Сибирская язва
— Представляешь, тут мой сынок кролика притащил. На той неделе на даче услышал писк за забором, а там кролик. То ли бросили, то ли сам убежал. Пришлось взять его, подкормить, подлечить. Похоже, он долго на улице был, весь худой, ободранный, ужас!
Мы с Маринкой Веркиной сидим в реанимации, в крохотной комнатке для персонала, курим и чаевничаем. Реаниматологи — люди зажиточные. У них и электрический чайник имеется, и посуда, и даже плитка маленькая.
— Так у тебя что, Веркина, — спросил я, бросая третий кусок сахара, — дача есть?
— Есть, правда, не моя, а Сашкина, вернее, его деда. В Кратове. Он же у него старый большевик, вот и дача тоже ему под стать, старая, ремонта требует, весь участок зарос, не дача, а джунгли какие-то.
— А говорили, что старых большевиков всех давно под корень извели. — Я сидел ждал, пока чай остынет. — Товарищ Сталин еще до войны постарался.
— Ну, значит, не всех, — задумчиво произнесла Маринка. — Дед до сих пор жив, между прочим. Ему зимой девяносто шесть будет. Хотя он на дачу редко приезжает, все в Москве больше торчит. Как с утра в поликлинику придет свою на Сивцевом Вражке, так и спит там до вечера. А мы, наоборот, еще в том году в Кратово перебрались, да и кошкам моим с собаками лучше, есть где порезвиться, у нас участок хороший, двадцать пять соток.
— Ничего себе! — Я уважительно присвистнул. — Двадцать пять соток в Кратове! Такую дачу тыщ за двадцать долларов можно загнать.
— Ну, двадцать не двадцать, она ж говорю, старая. Даже если и двадцать, то все равно продавать жалко. Сашка ведь там все детство провел, каждую сосну на участке знает. Слушай, а сколько кролики живут? Вроде недолго?
— Это у нормальных хозяев недолго, а ты, Маринка, реаниматолог. Кроме того, может, он долгожитель какой, ну, типа деда вашего!
— Вот умеешь ты подбодрить, — усмехнулась она, — мало мне двух собак, восьми кошек, так еще и кролик-долгожитель на мою голову.