Она достала из тетрадки конверт. Я узнал почерк Франка.

— Хочешь прочту? Он проявил трогательное внимание.

— Подожди, я все тебе объясню.

— Надо же, он объяснит!

Она встала, схватила толстую пачку конвертов и швырнула мне в лицо. Я успел поймать ее.

— Я верила только тебе, а ты меня предал. Ты! Ты соврал. Все вы, Марини, одинаковы!

— Неправда.

— Ты не имел права!

— Но я…

— Убирайся!

— Я не хотел…

— Исчезни! Я больше не хочу тебя видеть. Никогда!

Я вышел из квартиры, надеясь, что Сесиль меня окликнет. Не окликнула. Я вернулся к двери. Она была заперта. Все было кончено. Я не мог в это поверить.

В следующие дни я надеялся встретить Сесиль и объясниться с ней, бродил по Люксембургскому саду и в окрестностях набережной Августинцев, но она нигде не появилась. Если судить по результату, ложь — самый бесполезный и неэффективный способ решения проблем. Вранье — лучший способ нажить неприятности. Если бы я нарушил идиотское «слово мужчины», которое дал отцу, он бы меня не убил. Мама, возможно, поняла бы, что папа не мог не выручить сына из беды, и простила бы его. Скажи я Сесиль правду, она не перестала бы мне доверять. Я был похож на сорвавшегося с проволоки акробата, который ищет, за что бы ухватиться, и с ужасом понимает, что летит в пустоту.

Бабушка Жанна провела несколько месяцев в больнице, но врачи оказались бессильны, и она мирно скончалась во сне. Дедушка Энцо спал в кресле рядом с больничной койкой, но ничего не почувствовал. Папа собирался на работу, когда дед позвонил и сообщил ему печальную новость. Он рухнул на стул и разрыдался. В последний раз они виделись в Лансе в конце августа. Папа спросил, хочу ли я поехать с ним на похороны. Мама не дала мне ответить, сказав, что я не могу пропускать зачеты, и посоветовала ему объединиться с Батистом. Папа отказался звонить брату:

— Он железнодорожник и поедет поездом.

Папа немедленно отправился в Ланс, а я позвонил дедушке. Телефон не отвечал, я решил послать ему письмо и написал, что все время думаю о нем и бабушке Жанне и хотел бы сейчас быть рядом. Жюльетта подписалась, и мы отправили наше послание.

Через десять дней папа вернулся. Я спросил, как дедушка, и получил странный ответ:

— Не знаю. Но очень надеюсь, что рассудка он все-таки не лишится.

Развеяться я мог только в клубе. Четверг двадцать второго ноября стал особой датой: Кесселя избрали во Французскую академию. Не каждый день твой знакомый становится академиком. Мы знали, что Кесселя выдвинули, но были уверены в успехе его соперника Бриона [149] — слишком многие действительные члены академии были настроены против сына еврейских эмигрантов-космополитов. Мы сидели у радиоприемника и возликовали, когда ведущий объявил об избрании Кесселя. Взлетели под потолок пробки от шампанского, и начался самый грандиозный в истории «Бальто» праздник, проставились даже Жаки и папаша Маркюзо. Когда появился Кессель, на него накинулись с объятиями и поздравлениями. Пришел Сартр и тоже заказал вина для всех. Кессель чокался с каждым из присутствующих и с удовольствием выпивал.

— Мы боялись, что происки некоторых академиков помешают тебе избраться, — сказал Игорь.

— Человек способен на большее, чем сам думает, — лучезарно улыбнувшись, ответил Кессель.

Час был поздний, и я отправился домой. Потом мне рассказали, что пирушка продлилась до рассвета и папаше Маркюзо опять пришлось заказывать новые бокалы.

Каждый следующий день делал отсутствие Сесиль все более невыносимым. Леонид пытался убедить меня, что нельзя терять надежду, что я должен противостоять судьбе и ждать подходящего момента.

— Не теряй надежды, — говорил он. — Она будет не первой женщиной, переменившей свое мнение.

— Как мне ни жаль, я с тобой не согласен, — перебил его Игорь. — Не следует себя обманывать. Они всегда стоят на своем, когда речь идет о важных вещах.

— Неправда! — воскликнул Леонид.

Они затеяли долгий жаркий спор и незаметно для себя перешли на русский. Игорь опомнился первым и снова заговорил по-французски:

— Мы не можем прийти к согласию. Никто не знает, что лучше — ждать и надеяться или смириться и отступиться.

— Завтра будет новый и лучший день. Жаль, что ты так негативно настроен, Игорь Эмильевич. Лично я — оптимист.

— Я тоже, — ответил Игорь. — Худшее впереди. Будем радоваться тому, что имеем сейчас.

В клубе был один человек, державшийся особняком. Чуть в стороне от остальных. Он никогда ни с кем не разговаривал. Просто стоял и смотрел, как другие играют в шахматы. Молча. Все его избегали. Я много раз спрашивал, кто он такой, и слышал в ответ: «Не знаю» или «Не твое дело».

Приходил он нечасто, как Лоньон. Появлялся незаметно, исчезал на несколько недель, и никто не обращал на это внимания. Он был худощавый, даже тощий, с трехдневной щетиной на впалых щеках, черными волнистыми волосами, выпуклым лбом, высокими скулами, глубоко посаженными карими глазами, обведенными темными кругами, тонким носом и ямочкой на подбородке. Он не выпускал изо рта сигарету, зимой и летом ходил в старом сером пальто, которое было ему велико, и придерживал полы левой рукой. Заштопанная и не очень свежая нейлоновая рубашка, слишком свободные брюки и стоптанные ботинки делали его похожим на бродягу. Жаки, такой внимательный к пожеланиям клиентов, никогда не спрашивал, что ему принести. Леонид не упускал случая оттолкнуть его плечом, если оказывался рядом, но странный посетитель не отвечал тем же и не пытался избегать Леонида. На праздновании, устроенном в честь избрания Кесселя в академию, я стал свидетелем странной сцены.