Через час дело было сделано. Леонид взмок от пота. Руки и колени затекли и болели, лицо было в грязи и смазке, а брюки и рубашка — в земле, дышал он коротко и неровно.

Она подошла и отерла Леониду пот со лба, нежно провела тыльной стороной ладони по лицу, прижалась к нему, он почувствовал незнакомый аромат и подумал: «Так, должно быть, пахнет загадочный Восток и пламенеющий зарей горизонт». Она притянула его к себе и поцеловала в губы, он собрал последние силы и сжал ее в объятиях. То была эпоха долгих поцелуев. Их первый поцелуй длился целую вечность. Водители проезжавших мимо машин жали на клаксоны, приветствуя влюбленных, но они ничего не слышали.

За самым долгим поцелуем последовала самая долгая в жизни Леонида ночь любви. В Ленинграде и Москве он знал множество женщин. Называл их великолепными, сногсшибательными, потрясающими, незабываемыми и ошеломляющими, но для этой женщины слов подобрать не мог. Она «пометила» его, как в старину метили каленым железом святотатца, посягнувшего на запретную скинию.

Папа появился в самый неподходящий момент. До конца фильма оставалось пять минут, комиссар Буррель собирался назвать имя убийцы, и тут хлопнула входная дверь. Выглядел папа как человек, не спавший двое суток, был не брит и раздражен и первым делом пошел мыться, проигнорировав мамины вопросы.

— Ну что, Поль? — спросила мама, как только дверь ванной распахнулась.

— Я его не нашел.

— Я тебя предупреждала. Не стоило туда ехать, только время зря потратил.

Они отправились спать, а мы остались гадать, кто же все-таки убил торговца сыром.

Среди ночи папа пришел в мою комнату. Он положил руку мне на плечо, но лампу зажигать не стал. Я доложил о том, что произошло после звонка Игоря: как мы не встретились с Франком и как он на следующее утро догнал меня на пути к лицею Генриха IV.

— Я прогулял занятия в четверг, пятницу и субботу утром — не по своей вине. Мне удалось перехватить письмо из лицея. Тебе придется это уладить.

— Не волнуйся, все будет в порядке. Где Франк?

— Прячется, а ночует в подвалах, каждую ночь на новом месте.

— Почему не у друзей?

— Франк сказал, что они сразу сдадут его в полицию. Он может положиться только на нас. Ему страшно. Он никому не верит. И у него револьвер.

— Зачем?

— Он сказал, что живым не дастся.

Папа долго молчал — я слышал, как он дышит, — потом прошептал:

— Этого нельзя допустить… Расскажи, как вы встретились.

По пути в лицей Франк не появился, но на площади Пантеона я услышал его шаги метрах в трех-четырех у себя за спиной. Точно как в прошлый раз. Мы шли вниз по улице Муфтар — след в след, как индейцы, потом сели за столик в маленьком бистро на улице Сансье, и я спросил, что стряслось накануне.

— Есть деньги? — спросил он, затравленно озираясь.

Я передал ему под столом семьсот франков Игоря. Он удивился:

— Откуда столько бабок?

— Друг одолжил.

— Ты сказал, что это для меня?

— А как же? Ему удалось связаться с папой, он приедет завтра или послезавтра.

— Если телефон в отеле прослушивается, легавые уже знают, что я в Париже.

— Ты видишь тут хоть одного легавого? Не впадай в паранойю.

Вид у Франка был недовольный. Он подошел к хозяину, отдал ему деньги — наверное, был должен — и скомандовал:

— Сматываемся!

Далеко мы не ушли — остановились у входа в метро, сделали вид, что разговариваем, чтобы Франк мог понаблюдать за бистро. Когда он успокоился, мы пошли в Ботанический сад. Франк все время курил. Он протянул мне пачку «Селтик», я покачал головой:

— Не хочу. Что случилось?

Франк промолчал. Пошел дождь, и мы укрылись в Музее естественной истории, где, кроме нас, не было ни одного посетителя. Два служителя расставляли на полу тазы — стеклянная крыша протекала в нескольких местах. Мы сели на большой галерее, напротив чучела жирафа в натуральную величину.

— Мы были в оранском тылу, в гористой местности, держали район. Там были группки партизан, очень мобильные. Прижать их никак не удавалось, и мы проводили рейды в деревнях, кое-кого вылавливали. Контрразведчики их допрашивали — с пристрастием, понимаешь? Крики были слышны за сотню метров. Потом всех убивали. Иногда грузили в вертолеты, которые возвращались порожняком, или отводили в лес, приказывали бежать и стреляли в спину.

— И ты стрелял?

— То, что кажется невероятным здесь, там — обычное дело. Такая вот война. Они, между прочим, тоже не невинные дети. Оказываешься между молотом и наковальней. Хочешь остаться человеком, но понимаешь: не развяжешь языки арабам, погибнут французы. В конце концов убеждаешь себя: нужно делать грязную работу, чтобы избежать худшего.