Шрифт:
Затем, как известно, у Дуга-8612 внезапно случился нервный срыв, и Крейг Хейни принял трудное решение — он освободил его всего через 36 часов после начала эксперимента.
Никто из нас, экспериментаторов, не ожидал подобных событий, и конечно, у нас не было плана действий на случай таких непредвиденных обстоятельств. С другой стороны, было очевидно, что этот парень очень остро переживает свой короткий опыт пребывания в Стэнфордской тюрьме, а мы не ожидали такого ни от кого из участников… Поэтому я решил освободить заключенного № 8612. Интересам эксперимента я предпочел этические, гуманные соображения.
Как мы объяснили рухнувшие ожидания того, что у участников не должно возникнуть серьезных стрессовых реакций, тем более так быстро? Крейг вспоминает наши ошибки:
«Мы быстро ухватились за объяснение, казавшееся нам столь же естественным, сколь и утешительным, — должно быть, он сорвался, потому что оказался слабаком, или в его личности были какие-то дефекты, которые привели к излишней чувствительности и вызвали чрезмерную реакцию на тюремные условия! На самом деле мы беспокоились, что процесс отбора участников оказался неэффективным, и мы просто не заметили „патологии“. Только позже мы заметили очевидный парадокс: первую же неожиданную и яркую демонстрацию власти ситуации в нашем исследовании мы объяснили „диспозициями личности“, обратившись как раз к той теории, которую собирались развенчать» [183] .
183
Zimbardo P. G., Maslach С., Напеу С. Reflections on the Stanford Prison Experiment: Genesis, Transformations, Consequences // Obedience to Authority: Current Perspectives on the Milgram Paradigm / Ed. by T. Blass. Mahwah, NJ: Erlbaum, 1999. P. 193–237; цитата — на с. 229.
Давайте вернемся немного назад и рассмотрим, как Дуг-8612 сам позже объяснил свои реакции в тот момент:
«Я решил, что хочу уйти, и потом пошел говорить с вами, ребята, и все такое, а вы сказали „нет“ и начали говорить мне всякую ерунду и все такое, я вернулся и понял, что вы сбили меня с толку, и это свело меня с ума. Тогда я решил, что выйду отсюда, и я собирался сделать для этого все что угодно, и я составил несколько планов того, как можно отсюда выйти. Чтобы не вредить ни людям, ни имуществу, проще всего было притвориться сумасшедшим или разыграть „нервный срыв“, что я и сделал. В карцере я как бы намеренно стал нагнетать обстановку, но я знал, что мне устроят встречу с Джаффе, поэтому не хотел расходовать энергию в карцере. Я хотел приберечь все свои эмоции для Джаффе, и я знал, что выйду отсюда. Потом, даже когда я действительно расстроился, я немного притворялся, но и расстроился — ведь невозможно притвориться расстроенным, если ты не расстроен… ведь сумасшедший не может вести себя как сумасшедший, если он действительно не сумасшедший, понимаете? Я не знаю, был ли я расстроен на самом деле или притворялся… я страшно злился на того черного парня, как его зовут, Картер? И на вас, доктор Зимбардо, за то, что вы придумали такой контракт, по которому я был рабом или чем-то вроде того… и за то, как вы играли со мной во время той встречи, но что вам оставалось, вам пришлось это делать, вашим людям пришлось это делать во время эксперимента» [184] .
184
Заключительное интервью заключенного, 19 августа 1971 г.
Почему ситуация имеет значение
В определенной социальной среде, где действуют мощные силы, человеческая природа иногда подвергается трансформациям, столь же кардинальным, как в замечательной истории Роберта Льюиса Стивенсона о докторе Джекиле и мистере Хайде. Интерес к СТЭ сохраняется уже несколько десятилетий, по-моему, именно из-за того, что этот эксперимент продемонстрировал потрясающие «трансформации характера» под влиянием ситуационных сил — хорошие люди внезапно превратились в исчадия ада в роли охранников или же в патологически пассивных жертв в роли заключенных.
Хороших людей можно соблазнить, подтолкнуть или заставить творить зло. Еще их можно вынудить к иррациональным, глупым, саморазрушительным, антисоциальным и бессмысленным действиям, особенно в «тотальной ситуации», влияние которой на человеческую природу противоречит ощущению стабильности и целостности нашей личности, нашего характера, наших этических принципов [185] .
Нам хочется верить в глубинную, неизменную добродетельность людей, в их способность сопротивляться внешнему давлению, рационально оценивать и отклонять искушения ситуации.
185
Lifton R.J. Thought Reform and the Psychology of Totalism. New York: Harper, 1969.
Мы наделяем человеческую природу богоподобными качествами, твердой нравственностью и могучим интеллектом, которые делают нас справедливыми и мудрыми. Мы упрощаем сложность человеческого опыта, воздвигая непроницаемую стену между Добром и Злом, и эта стена кажется непреодолимой. С одной стороны этой стены — мы, наши чада и домочадцы; с другой — они, их исчадия и челядинцы. Как ни парадоксально, создавая миф о собственной неуязвимости для ситуационных сил, мы становимся еще более уязвимыми, поскольку теряем бдительность.
СТЭ, наряду со многими другими исследованиями в сфере социальных наук (о них говорится в главах 12 и 13), раскрывает нам секреты, о которых мы не хотим знать: почти каждый из нас может пережить трансформацию характера, оказавшись во власти мощных социальных сил. Наше собственное поведение, как мы его себе представляем, может не иметь ничего общего с тем, кем мы способны стать и что способны совершить, попав в сети ситуации. СТЭ — боевой клич, призывающий отказаться от упрощенных представлений о том, что хорошие люди сильнее плохих ситуаций. Мы способны избежать, предотвратить, противостоять и изменить негативное влияние таких ситуаций только в том случае, если признаем их потенциальную способность «заражать» нас точно так же, как и других людей, оказавшихся в такой же ситуации. Так что каждому из нас полезно помнить о словах древнеримского комедиографа Теренция: «Ничто человеческое мне не чуждо».
Нам постоянно должны напоминать об этом поведенческие трансформации охранников нацистских концлагерей и членов деструктивных сект, например Храма народов Джима Джонса и японской секты «Аум Синрике». Геноцид и ужасающие злодеяния, творившиеся в Боснии, Косове, Руанде, Бурунди, а совсем недавно — в суданской провинции Дарфур, тоже ясно свидетельствуют, что под давлением социальных сил, абстрактных идеологий завоевания и национальной безопасности человек легко отказывается от человечности и сострадания.