Шрифт:
— Может, и забыл, — засмеялся Шурка.
— Ребята, посидите минутку тихо, я только схожу за нашим дедушкой на первый этаж, — сказал папа.
Через несколько минут появился дедушка.
— Шурочка, внучек!
Шурка кинулся к нему и уткнулся лицом в дедушкин измазанный глиной пиджак.
А что было, когда прибежала мама, этого никакими словами не опишешь! Мама целовала Шурку, гладила его по голове, обнимала, а Шурка смеялся и плакал.
Глава XX. Первый день каникул
А утром было солнце, был Славкин весёлый смех, папин «Марш танкистов» и мамины хлопоты. Был первый день каникул.
Дети выбежали во двор. Толик и Витька уже гоняли голубей.
Из дома вышел дедушка и подозвал Славку и Шурку:
— Подите-ка сюда!.. Что это вы у меня такие нелюбопытные? Я в ваши годы был куда как пошустрее. Надо же — до сих пор даже на чердак не залезли! Приказываю: всё разведать и донести…
На чердаке было светло, ведь это, собственно, были только обломки чердака. Над разбомблёнными комнатами не было ни потолка, ни крыши.
— Смотри, диван! Вот здорово! Будет на чём дедушке спать, а то на сундуке ему жёстко.
— Это же наш диван! — Шуркин голос задрожал. — Я узнал его… Потом мы купили новую мебель, а диван отправили на чердак.
— Я что-то не помню…
— Ещё бы! Тебя ж тогда и на свете-то не было.
Дети смахнули пыль с дивана и залезли на него с ногами.
— Шурик, ты так хорошо рисуешь…
— Ты тоже. А я всё хотел тебя спросить, кого это ты нарисовала тогда в классе? Какого-то человечка в графине…
Славка рассказала своему брату всё: о скучном человеке, о гноме Тильди, о пряничном жирафе и о Жозефине. Шурка сначала недоверчиво усмехался, но потом стал слушать серьёзно.
— Подумать надо, Славка. У меня уже возник один план…
— Если бы ты знал, Шурик, как я рада, что ты нашёлся.
— А я, думаешь, нет?
Дети отыскали на чердаке ещё много хоть и старых, но полезных вещей: примус, ведро, корыто, топор и ещё всякую всячину. Но самое главное — с чердака они спустились настоящими друзьями.
За завтраком Славка глянула на картину, подаренную тётей Наташей.
— А знаешь, Шурик, когда я была маленькая, в этом домике — честное слово! — светилось окошко. Такое ярко-жёлтое окошко… А однажды оно куда-то подевалось — может, сбежало, а может, погасло. И картина сделалась такая хмурая, что я даже боюсь на неё смотреть… Давай ты снова нарисуешь на ней окошко.
— А не попадёт?
— Нет, никто даже не заметит!
Шурка достал с полочки отцовские краски, придвинул к картине табурет и… в домике на опушке леса вдруг вспыхнуло уютное золотое оконце. Вся картина ожила и засветилась, словно открыла глаза.
И Славкины глаза засветились радостью.
А у скучного человека были свои заботы. Он шёл по бульвару, в портфеле его лежал стеклянный графинчик, и он напряжённо думал, куда бы ему этот графинчик подевать. Держать дома было опасно, потому что вездесущая синяя птица могла его углядеть, да и Жозефине больше доверять не следует. Конечно, можно было наглухо закрыть окно, но этого скучному человеку делать не хотелось. Он очень следил за своим здоровьем и всё время закалялся, поэтому окно в его квартире было раскрыто настежь даже зимой.
Проходя по Ботаническому саду, 2x2=4 сел на скамейку и задумался.
Вдруг на кусте бузины он увидел синюю птицу. И тут у скучного человека родился коварный замысел. Он снял шляпу, закрыл ею лицо и сделал вид, что горько плачет.
Синяя птица мгновенно слетела с куста и, звонко щебеча, закружила над головой скучного человека. Она хотела его утешить, потому что не могла спокойно видеть плачущих людей. А 2x2=4 всё всхлипывал, одним глазом хищно подглядывая за птицей. Наконец, когда она доверчиво села скучному человеку на плечо, он мгновенно схватил её и запихнул в бумажный пакет.
— Вот так-то будет лучше! — злорадно пробормотал он. — Завтра воскресенье, и я продам её на Птичьем рынке. А сейчас — скорее покупать клетку! Заодно и сдам графин в бюро находок. — И развеселившийся 2x2=4 направился в центр города.
А Поэт всё ещё писал свои стихи о таблице умножения. Он писал их уже три дня и три ночи. Поэт устал, но никак не мог остановиться. Ведь чисел на свете так много! Он уже написал, чему равняется сто тысяч пятьсот сорок восемь, умноженное на триста девятнадцать, и прежде, чем приступить к сочинению следующей строфы, решил перечитать всё сначала. Это было уже не стихотворение, а огромная поэма!