— Нас совершенно не касается, какие у вас процессы — отсталые или передовые. Мы приходим и видим, что все держится на тяжком человеческом труде. Это непорядок. Мы убираем человека и ставим взамен него автомат — регулятор, командное устройство или реле. И все в порядке.

Павлов утвердительно кивал головой; со стороны могло показаться, что он согласен с Лесковым. Но сказал он совсем другое:

— И выходит, автоматика ваша никуда не годится, если не дополнить ее революцией в технологии.

Лубянский, возвратясь, застал странный спор. Каждый говорил о своем, не слушая аргументов противника и не опровергая их. Пока один высказывался, другой обдумывал, как развить дальше свою мысль. Лубянский дружески предложил перейти от технических проблем к чаю. Павлов ушел далеко за полночь. Лубянский спросил:

— Как вам понравился Павлов? Правда, занятная фигура? В укрупненных дозах он невыносим, умрешь от скуки.

— Нет, что вы! — искренне удивился Лесков. — С Павловым не скучно. У него мысли. И сам он очень приятен.

Павлову, видимо тоже понравился Лесков. Павлов теперь стал частым посетителем гостиницы. Он приходил, спрашивал: «Можно?» и садился на стул или койку, в течение всего вечера уже не меняя места. Чаще всего он молчал, а если говорил, то лишь о своей идее революционного переворота в современной металлургии. Временами они часами сидели с Лесковым, изредка перекидываясь словами, не скучая и не тяготясь. После такого молчаливого вечера Павлов брел к себе домой в другой конец города с ощущением, что время проведено очень неплохо.

При Лубянском этот распорядок менялся. Лубянский не терпел молчания. Оно казалось ему пустым. Если Лубянский сам не говорил, он заставлял говорить других. Он умел не только красноречиво высказываться, но и великолепно слушать. В его присутствии все обретали дар речи.

Лескову он как-то сказал:

— Слушайте, Александр Яковлевич, это нехорошо. Вы знаете о нас все, мы о вас — ничего. Выкладывайте, за какие прегрешения вас выдворили в Черный Бор.

Лесков рассказал о спорах в проектной конторе.

Лубянский удивленно пожал плечами.

— Значит, ваш Пустыхин ругал автоматику, потому что она мода? А почему такая нелюбовь к моде? Ей-богу, ваш противник лишен способности мыслить широко. Нужно только философски поставить вопрос: что такое мода? Ответ явится немедленно: мода — это нечто новое, свежее, всеобщее и обязательное. Что же в этом плохого?

— Все дело в том, какая мода, — пробормотал Павлов.

— Да, конечно, — подхватил Лубянский. — Важно содержание. Но что может быть лучше по содержанию, чем это — освобождать людей от тяжелого физического труда?

Он закончил поучительно:

— Модобоязнь в наше время не оригинальность, а косность. Если появилась мода на хорошее и ценное, так побольше бы таких мод!

С этим все согласились. Лубянский продолжал:

— А почему у вас плохое настроение, когда вы получаете письма? Я заметил по адресу на конверте: пишет женщина. Вы мрачнеете дня на два после каждого письма. Надеюсь, к вашим неудачным спорам по автоматике письма отношения не имеют?

— Это сестра, — пояснил Лесков. — Она скучает без меня.

— И вы сочувствуете ей? — одобрительно проговорил Лубянский. — Ничего не скажу, хороший брат.

Лесков покачал головой. Нет, дело, скорее, в том, что он плохой брат, зато Юлька — хорошая сестра. Она сумасшедшая. У нее сейчас появился нелепый план: летний месячный отпуск провести не в Крыму, а на севере, с ним, в Черном Бору. Вместо того, чтобы отдохнуть и подлечиться, она собирается потратить время на него, на уход за ним, на жизнь с ним в этом отвратительном климате. И где он поселит ее, если придется согласиться с ее глупым решением?

— Это не затруднение! — великодушно сказал Лубянский. — Здесь и поселите, в этой комнате: я на месяц переберусь куда-нибудь к знакомым. Вовсе не нелепый и не глупый план, а самый правильный. Заочно одобряю вашу сестру.

Павлов с грустью обвел глазами тесный номер. Он уже успел свыкнуться с тем, что раза три в неделю приходит сюда в гости, ему было бы трудно обойтись без двух приятелей. Павлов нерешительно заметил, что в Крыму все же лучше, чем в Заполярье, особенно летом: тут ледяные дожди и сырые ветры. Но его никто не слушал. Лесков с благодарностью сказал Лубянскому: