Задохнувшись, он замолчал на секунду. Бадигин спокойно ждал, пока он выкричится. Крутилин проговорил грозно и непререкаемо:

— И хорошо объясняй, Борис Леонтьевич, чтоб и я убедился… Иначе трудно нам будет вместе!..

— Объясниться нужно, — ответил Бадигин. — В противном случае путаница выйдет большая. Я тебя, конечно, не в том обвиняю, что ты коммунизм не признаешь, или не веришь, что он будет, или не хочешь работать для его приближения. Нет, все правильно: и жизнь свою ты отдавал для коммунизма и всем сердцем веришь в него как в лучший общественный строй.

— Спасибо и на этом, — усмехнулся Крутилин.

— Но ведь голое отрицание коммунизма, — продолжал Бадигин, — это капиталистическое отрицание. Оно встречается за рубежам, а у нас, может, попадается только как пережиток, скрыто, на виду его не заметишь. — Зато есть у нас другое, совсем особое неверие; раньше оно, пожалуй, было естественно, а сейчас жизнь так круто махнула вперед, что и оно стало крупной ошибкой, помехой на пути…

Крутилин язвительно возразил, успокаиваясь после вспышки:

Выходит, существует капиталистическое и коммунистическое неверие в коммунизм. Так, что ли?

— Не будем наклеивать ярлыки, — уклонился от прямого ответа Бадигин. — Так вот, в чем суть этого неверия в коммунизм? Да в том, что и признают его, и восхваляют, и работают для его приближения, но только не понимают, что он уже рядом, а не в далеком будущем, что ростки его в нашей сегодняшней жизни, что самих себя мы уже должны расценивать и судить по коммунистическим нормам. Коммунизм, говорят, это для наших внуков, а мы пока как-нибудь, по-старому. Вот оно где, это неверие!

— Короче, это неверие в то, что ваши регуляторы — скачок в будущее? И что хоть они неэффективны и мешают вместо помощи, а внедрять их надо, потому — ростки?..

— Да, и регуляторы и многое другое! — с вызовом отозвался Бадигин.

Крутилин встал, показывая, что больше спорить не намерен.

— Ладно, поговорили… По существу, нового ты ничего не сказал, и раньше об этом было… Но формулировку крепкую придумал — оглушает!

— Иной раз оглушить — значит прояснить! — заметил Бадигин, тоже подымаясь.

После его ухода Крутилин никого не вызывал, хотя дел было много. Стоя у окна, он невесело качал головой, бормоча: «Формулировочки, формулировочки!..»

В таком настроении его застал Шишкин, опрометчиво проникший в кабинет. Если бы Шишкин был в нормальном состоянии, то узнав, что Крутилин почти час сидит в одиночестве, о чем-то размышляя, он не осмелился бы показаться директору на глаза. Но Шишкина терзало отчаяние. Людмила Павловна прислала письмо, самое скверное из всех ее писем. Она опять раньше всего хвасталась своими успехами. Новый ее знакомый, художник Игорь Сергеев, повел атаку на ее сердце, он показывал заявление о разводе со своей старой молодой женой. «Для тебя, Людочка, я весь мир переверну!» — так он клялся ей на пляже. Тут же она извещала, как умело распорядилась очередной получкой и внеочередным переводом: ей удалось достать великолепное платье, и недорогое, всего за девятьсот рублей. Когда она гуляет в парке, на нее оглядываются даже мужчины, идущие под руку с дамами. Но денег у нее совсем не осталось, и ждать до следующей получки она не может: Сашенька третий день не получает куриного бульона, он хнычет, что голоден, хотя черного хлеба вдоволь. Она, конечно, может обратиться к Игорю, тот не остановится перед затратой нескольких сотен рублей, но тогда она от него не отвяжется, а этого ей пока не хочется, она еще не решила, как будет устраивать свою дальнейшую жизнь. Рублей семьсот сверх того, что будет выслано в очередь, ей вполне бы хватило: платья без модельных туфель вида не имеют, а старые туфли уже не годятся для парадных выходов.

Письмо это ввергло Шишкина в панику. Ресурсы были полностью исчерпаны, заем в кассе взаимопомощи не удался. Сейчас Шишкин бегал по знакомым, выклянчивая по сотне рублей.

Крутилин по смятенному виду Шишкина сразу догадался, зачем тот явился.

— Людоедка твоя, что ли? — определил он безошибочно. — Профукала все на наряды, теперь опять с тебя тянет?

— Людочка, — прогудел Шишкин, пряча глаза, — без денег сидит. Сашеньке на обед не хватает.

— Ну и что тебе надо от меня?

— Тимофей Петрович, — взмолился Шишкин. — Выручи еще разок! Я тебе восемьсот должен, добавь еще семьсот для ровного счета.

— Чтоб счет был ровнее, ничего не дам! — жестко ответил Крутилин.

Шишкин опустил голову. Через минуту он с удивлением снова ее поднял. Крутилин отошел от окна и неожиданно разразился гневной речью:

— Наряды! Вот я бы ввел закон: женам, вроде твоей, не то, чтобы каждый месяц по платью, а пять лет ничего нового не покупать — пакостишь, так и ходи пакостно. Или, ты думаешь, она там на пляжах свой идейный уровень повышает? Будь покоен, плохого платья она побоится больше, чем плохой славы.

— Значит, не дашь? — печально спросил Шишкин. — Твердо не дашь?

— Твердо! Тебя жалею, Федор. С подобными расходами попадешь в беду..

Шишкин вышел от Крутилина с таким убитым видом, что повстречавшиеся в дверях Пустыхин с Бачулиным остановились и удивленно посмотрели ему вслед.

— Разносил его, что ли! — догадался Пустыхин, здороваясь с Крутилиным.

— Вправлял мозги, — усмехнулся Крутилин.

— А что? Проштрафился по снабжению?

— Хуже. Авария по душевной части.