К скучающему Лескову подошел Бачулин.

— Брось, Саня, не жалей, что вечерок потерял, — посоветовал он. — Все равно, хоть всю жизнь ухлопай на размышления, до сути не доберешься.

Лесков презрительно кивнул головой на танцующих.

— В этом ли суть?

— И в этом, а как же? Все же ритм — основа искусства, а к нему лирическая болтовня под музыку и выкаблучивание — нет, очень неплохо. Ты не говори. Душе изредка требуется подобный моральный душ и гимнастика чувств.

— Моей не нужно, — мрачно ответил Лесков. — И никто не требует от нее, чтобы она переменилась.

— Ну, это ты не скажи. Думаешь, я не вижу? Просто ты скрытничаешь очень, Саня, а это с друзьями нехорошо. Тут одна девушка — и собой ничего, просто хорошенькая — глаз с тебя не сводила: куда ты повернешься, туда и она. Везет тебе, Саня, льнут к тебе женщины! И с чего? Вроде ты их не балуешь ухаживанием.

Лесков небрежно показал глазами на Катю.

— Она?

Бачулин возмутился:

— Ну, вот еще! Эта за Лубянским числится, все знают. Постой, куда она девалась? — Бачулин долго присматривался к толпе, потом показал на Надю: — Вот она. Что, не правда?

Злость и ожесточение поднялись в Лескове. Он побледнел и сжал губы. Пораженный Бачулин с удивлением смотрел на него.

— Вздор это! — проговорил Лесков с горечью. — Тебе померещилось, Василий.

— Да нет же! — защищался Бачулин, обиженный, что и сейчас ему не верят. — Что я слепой? Говорю тебе, столько раз поворачивала голову в твою сторону! И как еще смотрела!

— Чепуха! — твердил Лесков. — Не было этого. А если и было, так по-другому смотрела, чем ты вообразил. Не спорь, я лучше знаю. — И, обрывая дальнейшие возражения Бачулина, он предложил: — Пойдем на воздух, от этого шума голова болит.

Бачулин был человек дисциплинированный. Он протолкался к Пустыхину и дернул его за рукав?

— Петя, какие установки насчет дальнейшего? Мы с Саней прогуляться хотим.

— Действуйте, — разрешил Пустыхин. — Уходить по двое. Женщин на прощанье целовать можно.

Сам он не осуществил последнего пункта своей программы. Заспорив с кем-то, он умчался на балкон заканчивать дискуссию и сдал на это время Юлию под надзор Павлова. Павлов сумрачно сидел около Юлии на диване, поджимая ноги, чтобы не мешать танцующим. Юлия уже начала терять надежду, что он заговорит, когда Павлов надумал:

— Еще одно отделение, Юлия Яковлевна, и самое неинтересное. Может, погуляем на воздухе? Вы не видели Черного Бора летней ночью?

Юлия с охотой согласилась. Они оделись и вышли на улицу. Была удивительная ночь, типичная июльская ночь в Заполярье. Незаходящее яркое, но холодное полуночное солнце заливало дома и площади, склоны гор и трубы заводов; все сверкало, пылало и отблескивало красноватым светом. Павлов повел Юлию через скверик, составленный из гипсовых статуй, плакатов, щитов и затейливо украшенных, сейчас закрытых будочек с прохладительными напитками. Единственной зеленью в этом тундровом скверике были газоны со всходами ячменя. На гравии дорожек, изломанные щитами и статуями, лежали те же красноватые солнечные пятна, до того живые, что и Павлов и Юлия обходили их, боясь затоптать. Павлов поднял голову.

— Ни одной тучки, — сказал он. — В умеренном климате ночи облачные, а днем солнце разгоняет тучи. Здесь все наоборот: днем небо пасмурное, а к ночи расходится.

— Как красиво! — воскликнула Юлия. — Никогда не думала, что в мире бывают такие праздничные ночи!

Они вышли на крутой бережок узкого озера, питавшего водой электростанцию, и присели против водокачки. Отсюда были хорошо видны южные горы с шахтами, рудниками, обогатительной фабрикой и поселками. Горы не знали сна, по склонам мчались электропоезда, автомашины, вздымались и опускались стрелы экскаваторов и кранов, вспыхивали голубые звезды электросварок.

— Удивительно хорошо! — сказала Юлия грустно. — Через неделю мне все это придется покинуть. Так не хочется, если бы вы знали!

Павлов поделился своими новостями:

— Я тоже, вероятно, скоро уеду. И знаете, куда? К вам, в Ленинград. Если разрешите, зайду, когда приеду.

— Заходите, — ответила она, думая о своем. — Обязательно заходите.

Павлов пробормотал благодарность. Ему хотелось поговорить подробней об изменениях, намечавшихся в его жизни, но он был связан обещанием Пустыхину и видел, что Юлии не до него.

Юлия проговорила с горечью:

— Не понимаю я людей, самых близких не понимаю. Казалось бы, хотят тебе только хорошего, а делают плохое.

Павлов встрепенулся.

— Вы о ком, Юлия Яковлевна? Надеюсь, я…

Она поспешно успокоила его:

— Нет, нет, Николай Николаевич, вы тут ни при чем. Я о Сане.

Павлов осторожно спросил:

— А что он?

Тогда Юлию прорвало. Она заговорила горячо, несвязно и несдержанно. Еще ни перед кем, даже перед братом, она не раскрывалась так, как перед этим малознакомым, хмурым и необщительным человеком. Вся ее жизнь вдруг встала перед ней, и Юлия печалилась, что жизнь эта так неудачна. Ей уже казалось, что радость ни разу не озаряла эту нелепую удивительно ненужную жизнь, она так прямо и сказала — «никому не нужную, ни мне, ни другим», и тут же оборвала несмелые протесты Павлова. Одно было у нее настоящее утешение, один друг — брат, теперь вот приходится по его желанию и с братом навсегда расставаться.