Иван огорчился, нос повесил. Хотел было ещё вслух поразмышлять, да в этот миг дверь отворилась и тюремщик в камеру вошёл.

— Ну-с, — говорит, — господа хорошие, нарушители обчественного порядку, велено вас доставить в карцер-бокс для прохождения исправительно-разъяснительных процедур-с!

Встали Иван и Горшеня.

— Позвольте, ваше тюремное благородь, спросить, — говорит Горшеня, — а что — обязательно ли надевать мне штанцы в момент, так сказать, проследования к месту назначения, или же, исходя из характеру намечающихся, как вы говорите, процедур-с, лучше идти без штанов?

Тюремщик только плюнул на пол от такой дурости, да стал поскорее заключённых ключами из камеры выпихивать — штанов Горшене надеть так и не дал.

Привёл тюремщик наших героев в подвальную пыточную камеру, втолкнул в сырость. Стоят они посреди того жуткого помещения и носом крысиные запахи вдыхают. Да только после Тиграна Горыныча это не запахи, а так — букеты магнолий.

А в камере полумрак царит, и всё здесь соответственно полумрачно. То есть мрачно, но не настолько, чтобы сразу в отчаяние впадать, — какая-никакая надежда всё ж таки оставлена, какой-никакой просвет намечен. Но это — пока глаз не привык. А начнёт привыкать да различать детали — холодки по спине бегают, волоски на коленях дыбком встают. Вот тут-то отчаяние и разворачивается в полную панораму, потому как эти различимые детали слишком неутешительны. Сами посудите: вдоль стены восемь дюжих стрельцов-молодцов с топориками расположились, в левом углу писец за столиком скрючился; прямо перед пленниками — пыточный стол, пыточная кровать, пыточный комод, пара пыточных кресел и прочие чудеса пыточной техники — ещё бы не отчаяться от такой меблировки! Да ещё в дальнем углу сидят две важные персоны вида весьма скрытного и таинственного. Одна только тусклая свечка подсвечивает их лики, прикрытые капюшонами, — поди разбери, кто это такие и чего хотят!

Конечно, сперва-то Горшеня с Иваном струхнули маленько, да и минуты не прошло, как та трусость ни с чем отступила. Горшеня мужичок был стойкий, к созерцанию подобных деталей натренированный. А Иван в темноте видел хорошо, и быстро среди унылых перспектив положительный момент отметил: вон рядом с пыточным комодом, на столике, какие-то знакомые вещи лежат — заветный Горшенин сидорок и Иванов мешок походный! Арестанты как за соломинку за те вещи мысленно ухватились. Горшеня, чтобы надежду не сглазить, быстро перевёл взгляд с сидора на пыточные аппараты — удивительно ему, до чего мастеровая мысль дошла, каких технических высот достигла!

Охранник руки заключённым развязал, насильно загривки им примял — чтоб раскланялись тем двоим, которые в затемнении находятся.

— Кланяйтесь, оболтусы, ниже, — шепчет, — это ж господа выдающиеся инквизиторы отец Панкраций и отчим Кондраций собственноручными персонами! — И сам поклон им такой отвалил — чуть лбом об приступочку не треснулся.

Тут отец Панкраций самую малость из тени выдвинулся, капюшон заголил и смотрит на заключённых в некий оптический прибор типа монокля.

— Иноземцы? — спрашивает вкрадчивым голосом.

— Мы? — откликается Горшеня. — Да какие там иноземцы, ваша затемнённая светлость! Этой самой земли жители, иной не знаем и знать не хотим. Разрешите штаны напялить, от греха?

— Какого государства подданные? — вопрошает инквизитор беспристрастным тоном, на мужицкие провокации не реагирует. — Какому престолу присягали?

— А это как посмотреть, ваша затемнённая светлость, — отвечает Горшеня. — Сапогом под зад подданные, за чужие долги отданные. А которому престолу присягали, тот сам нас и отсягнул, как от пояса отстегнул. По всему выходит, ничьи мы, сами до себя странники.

— Бродяги, значит, — понимающе кивает инквизитор.

— Пилигрины, ваша затемнённость. Дык как насчёт штанов-то? Надевать или вам так симпатичнее?

— Запишите, — приказывает инквизитор писцу, — употребляют иноземные слова в переносном смысле, от ответов на прямые вопросы уходят в зарифмованные пространности.

Иван на Горшеню обвинительно глядит: дескать, дорифмуешься ты, друг ситный, обоих нас под монастырь подведёшь! А Горшеня Ивану подморгнул и шепчет:

— Вот этот, Ваня, точно всё о чертях должен знать. Ты спроси у него…

— Имена? — громко требует инквизитор.

— Горшеня мы. А это Иван, ассистенкт мой. На пару работаем. Только он в штанах, значится, а я пока что без оных.

— Фамилии?

— Что? А… не нажили мы фамилиёв, — отвечает Горшеня без рифм, односложно. — Нету, значит, фамилии.

Иван прокашлялся, вступил в разговор.

— Кощеев моя фамилия, — говорит. Думает, может, произведёт на них такая фамилия некоторое отрезвление.

А инквизитор никак не реагирует.

— Записывайте, — диктует писцу, — имена подозрительные, фамилия на двоих одна.

Только Горшеня возразить собрался, как стрельцы его топорищами осадили и назад отодвинули, а вперёд вытолкнули Ивана.

— Род занятий каков? — спрашивает допросчик.

— Искатели мы, — подумав, отвечает Иван.

— Что же вы ищете, искатели? — с недоверием спрашивает отец Панкраций.

Иван опять откашлялся, оглянулся на Горшеню.

— Потерянное ищем, — говорит. — Своё, не чужое.

Тут второй инквизитор, отчим Кондраций, из тени носом вылез, встал, возле Ивана помаячил и спрашивает его, да не таким противным тенорком, как его коллега, а мягким баритоном с приятной хрипотцой: